Киномысль русского зарубежья (1918–1931) - [66]
«Не в наших нравах заниматься совершенством форм мужчины, – сетовал лет сто тому назад Теофиль Готье, описывая наружность танцовщика Перро, – сегодня же мне придется слегка нарушить это табу»[203].
Многие находят, что лицо у Валентино было заурядное, незначительное. Но, как правило, резко выраженный характер лица не вяжется с гармонией пропорций. Взять хоть античную пластику: нигде у Скопаса и Лисиппа экспрессия черт не отвлекает от целого. Так и Валентино был не бюстом, а статуей. Тем не менее черты его были вылеплены четко и вместе с тем мягко: чуть выпуклый лоб, прямой нос, маленькое ухо. Но не во взгляде, лучистом, меланхолическом, вкрадчивом, была прелесть его «крупных планов», а в нижней части лица – в подбородке с ямочкой, как у молодых лордов Ван Дейка и пажей Гейнсборо, а особенно – в «сахарных устах», в надменно и страстно изогнутой дуге губ, в усмешке, обнажавшей блестящие ровные зубы. Недаром опытные операторы направляли блики света на эту улыбку, освещавшую лицо юноши на весь экран.
Под стройной грацией щеголя скрывалась у него мужественная красота сложения. Сцена вставания принца в «Мосье Бокэр» для того и служит, чтобы достойно запечатлеть на диво пропорциональный торс, могучую шею, несущую точеную голову, емкую грудную клетку, бицепсы, переливающиеся под блестящей кожей, узкий стан – образ цветущей силы без переразвития мышц, без искажения линий…
Валентино неизменно играл роли, скроенные по его мерке или приспособленные к его натуре. Ему не приходилось воплощаться в чужую личность, а всего лишь рядиться в чужой наряд. Он мог менять кожу, как змея. Никто не носил, как он, плащ матадора или шитый камзол завсегдатая Триала. Инстинктом он постигал стих костюма, его пышность или жеманство; самые изысканные уборы были под стать его благородной осанке. То, что схватывал и бесподобно передавал Валентино, было, конечно, лишь живописной поверхностью взятой эпохи, не затаенной сутью. Беспечный и пылкий, рыцарственный и нарядный, он был любезным юношей далеких дней, «прекрасным принцем» сказки. Не Гамлетом, конечно, и не Вертером, а Лозеном[204] и Ромео, или одним из тех блестящих повес, которыми населена шекспировская Венеция, этот «парадиз» итальянского Возрождения. Но, стало быть, Валентино был лишь манекеном, вешалкой для поблекшей мишуры? Хотя бы и так; но к челу его пристал бы шлем эллинского воина, а ногам его пришлись бы впору медные поножи Патрокла[205]. От того, что весь его талант заключался в красоте, наша потеря не меньше. Другим даны высокий дух или волнение сильных чувств. У него было пластическое обаяние. И среди сонма образов, промелькнувших на экране, забыть нельзя застенчиво улыбающегося пастушонка, прекрасного в своих лохмотьях, каким мы видели не так давно бедного Валентино в прологе «Кровавых арен»[206].
Печатается по: Последние новости (Париж). 1926. 9 сент.
XIV. Дуглас Фэрбенкс и «морской» роман
Все фильмы Дугласа Фэрбенкса задуманы по одной и той же схеме; сценарий каждой ленты приурочен к личности знаменитого лицедея. Он сводится к ряду проявлений силы и личности ради благородной цели. Беспечный искатель приключений борется один против всех; он побивает многоголового противника и глумится над ним. Избыток мятежных сил увлекает его дальше цели. Он верен своей роли странствующего рыцаря, но славнейшие его подвиги бесцельны. Лихой игрок, он ставит на карту жизнь из любви к риску. Ему мало умчать свою милую сквозь опасности и засады; только что зритель вздохнул свободно, а он уже скачет назад, чтобы проучить врага и сбить его с толку. Он незлобен и не хочет смерти грешника, но сыграть с ним жестокую шутку он не прочь.
То и дело подобные интермедии вздымают на дыбы бешено скачущее действие. Сюжет обращается тогда в предлог: драматический интерес вытесняется тем дух захватывающим тревожным любопытством, какое испытывает толпа на стадионе или вокруг площадки боксеров. Подобное чередование спортивного пафоса с театральным и составляет суть Дугласова престижа. В тот самый миг, когда напряжение достигает предела и зритель взят за живое, насмешливый блеск в глазах Фэрбенкса предупреждает его, что тут-то и начнется потеха.
Все дело в том, что богатырь этот также и юморист, а это – редкостный дар. Всякий герой по природе своей несколько мрачен; его возвышенный строй души не снисходит до балагурья. Но Дуглас и не есть трагический герой, а добрый молодец и чемпион, а подобного «амплуа» Аристотель не предвидел. Дуглас – атлет с ребяческой душой; у него и облик простака; короткая его верхняя губа и чуть отвисшая нижняя раздаются для такой широкой и сияющей улыбки, что весь зрительный зал ответно улыбается его подобию на экране.
