Киномысль русского зарубежья (1918–1931) - [65]

Однако эти маски еще не успели насытиться содержанием, закончить свой внутренний рост. Так некогда было и с Пьеро. В эпоху Мольера он был одним из второстепенных «дзанни», комедийных слуг, в «Дон Жуане» он всего лишь деревенский простак. В годы романтизма Пьеро, воплощенный гениальным Гаспаром Дебюро в его «театре по четыре су»[196] на бульваре Преступления, становится главенствующей маской, захватившей сцену; блестящий, бойкий Арлекин перед ним стушевывается. В новой комедии масок, разыгрываемой на экране, это главенство принадлежит Шарло. Тут – совершенная, до мелочей выработанная условность персонажа до отказа насыщена бесценной человечностью. Нет отвлеченнее Шарло – и нет живее.

Бастер Китон, трехнедельный удалец, далеко еще не созрел до подобной содержательности маски. Готова одна лишь оболочка. Как и у Чаплина, облик его выраженно семитический – он низкорослый, щуплый, нервический юноша. У него крупные, резкие черты узкого лица и глаза навыкат с напряженным взглядом, словно вперенным в нечто неожиданное и страшное. Стоит ему так уставиться на зрителя, и зал сотрясается от хохота. Но чтобы из актерской головы вышла маска, нужна еще шляпа, которая была бы по этой голове, как котелок у Шарло. Малек придумал маленькую, плоскую, как сложенный кляк[197], шляпенку, балансирующую на самой макушке. Над выпяченным, остолбеневшим, почти трагическим лицом, на этой голове Медузы сей нелепый убор вдвойне забавен. Шляпа эта – та стрелка, которая драму переводит на рельсы буффонады. И ее-то Китон сменил в последней ленте на канотье из толстой соломы. Он скинул маску, а за ней зияет пустота.

Первая его большая работа, «Закон гостеприимства», была полупобедой. Он попадал в дом злейших врагов: у очага особа гостя священна, но стоит ему ступить за ворота, как его настигает кровавая месть. Показная беспечность и смертельная тревога – таковы контрасты, которыми он играет весьма искусно. В «Путешествии навигатора»[198] уже ничто не вытекает непосредственно и неотвратимо из характера маски, актер – лишь манекен для режиссерской выдумки. Наконец, в новой, идущей в настоящее время в «Мадлен Синема»[199] вещи, «Обезумевших невестах»[200], Малек – уже совершенно пассивное игралище судьбы. Мотив скачки с препятствиями и преследования растянут на тысячу метров; каждый трюк, вроде каменной лавины, срывающейся с откоса и настигающей беглеца, использован без всякого чувства меры. А главное – ничто из происходящего не связано необходимым образом с данным комическим типом, с физиономией горе-героя.

Если отнять у «Золотоискателей» самого Шарло, рухнет все зрелище. В «Невестах» же можно с легкостью заменить Малека хотя бы Реджинальдом Денни. Все тут зависит от одного лишь внешнего и произвольного механизма действия. Действие же, лишенное сердцевины, быстро теряет резвость. При отличном сценарии «Невесты» нагоняют скуку – заряд рассчитан на четыреста метров, а приходится тащиться по экрану добрых две версты.

Печатается по: Дни (Париж). 1926. 13 марта.

XIII. Принц крови (Рудольфо Валентино)

Вот уже две с лишком недели, как суматоха, вызванная кончиной Рудольфо Валентино, дает пищу для неугомонного остроумия фельетонистов и брезгливого негодования блюстителей нравов. Даже политические обозреватели порочили в своих передовицах стадное безумие заокеанской черни. Самая же личность усопшего или вовсе обходилась молчанием в статьях Клемана Вотеля и Бальби, или косвенно и походя подвергалась осуждению, как виновная во всем этом шуме.

Между тем в неслыханной свалке вокруг неостывшего тела не все заслуживает презрения. Слов нет: смешны и возмутительны агентские телеграммы, оповещающие мир о скорби импресарио покойного или об обмороках комедиантки, потерявшей аппетит и публично плачущей о мертвом женихе[201]. Использование «бедной легковерной тени» ради личной и деловой рекламы, профанация смерти, погоня за наживой – все это невыносимо, цинически пошло. Но сердечное волнение, обуявшее бесчисленную толпу «поклонниц», массовый траур публики по любимцу поистине трогательны. То шумит улица, но порыв ее великодушен. Нельзя отделаться насмешкой от этой рати женщин, хоронившей не просто кинематографического актера, а заветную мечту, навеянную волшебством экрана. Как понятен этот надлом, эта влюбленность в пленительный призрак, проекцию в скудное и грубое бытие столичных низов отсветов иного мира! Мне все эти неистовые мисс со стрижеными волосами и в патентованных башмаках, задавленные чуть ли не насмерть у гроба своего кумира, напоминают плач библейских жен по Адонису.

Чем был молодой итальянец, псевдоним которого за пять лет облетел весь мир? Гениальным актером, как Чаплин? Ни в коем случае. Неужто всего лишь красавец? Пожалуй, что и так: воплощением чисто телесного идеала, особью редкостной и чистой породы, принцем латинской крови. Он не столько был художником, творящим образы, сколько совершенным произведением биологического подбора, шедевром природы, как лебедь или арабский иноходец. Но столь совершенная физическая красота, когда она дана человеку, сама по себе излучает и некоторое духовное обаяние. Что-то было в этом сыне пьемонтских мещан, чего подчас недостает выродившимся носителям знатнейших исторических имен. Чудесный Дуглас Фэрбенкс, губастый сангвиник, должен казаться симпатичным плебеем рядом с этим вельможей, «крутящим» инкогнито. Дуглас – живой символ народного темперамента, в нем удаль, мощь и благодушный юмор атлета. Аристократ Валентино разительно чужд этой американской доблести боксера и ковбоя. Он тем и чаровал, что был «полярен» этому ходячему типу героя Дальнего Запада. И вообразить его нельзя сокрушающим зубы «предателю». Его оружие – шпага. Кулачную расправу он предоставляет конюхам. Он не приставит внезапно своего «кольта» к груди ошарашенного противника, а, как французы при Фонтенуа