Киномысль русского зарубежья (1918–1931) - [63]
В самом деле, еще применение резных досок для тиснения грамот должно было взволновать эстетов конца XV века как некое «антиискусство»; механическое размножение рукописи угрожало высокому искусству писцов-каллиграфов, как начатки каллиграфии уже парализовали деятельность минеаторов[185], украшавших лицевые списки. В основе оставался оригинальный рисунок или начертание писца; но они не доходили до читателя. Он получал лишь отпечатанный рабочим на станке оттиск оригинала. Руку художника заменило тиснение прессом, рукопись – отпечаток с клише. Но в тот час, когда для своей первой Библии нюрнбергский первопечатник[186] заменил доску подвижными шрифтами, «антиискусство» восторжествовало. Писца-каллиграфа и минеатора заменил наборщик, механически черпающий из касс, где разложены резаные, а потом и литые – литеры. Последним участником старых методов в новой технике оставался резчик букв, проявлявший некоторое графическое творчество в том, как приспособлял формы курсивного письма к требованиям книгопечатания. Но он не прикасался к самой книге, а лишь снабжал инвентарем наборщиков.
Каково должно было быть отчаяние культурных любителей того времени перед лицом подобной катастрофы! Они не могли не предвидеть крушение целой области искусства, высокой традиции рукописного мастерства, которой и точно был нанесен смертельный удар. К тому же книгопечатание делало литературу, наслаждение избранных умов, привилегию состоятельных и образованных классов достоянием толпы; и от подобной вульгаризации интеллигенты того времени не чаяли пользы. Нельзя было больше «дозировать» просвещение, и неисчислимые массы новых читателей угрожали принизить уровень словесности и опошлить ее по своему подобию. Мало того: типограф, располагающий самым сложным оборудованием и вышколенным персоналом специалистов, делается также и издателем. Производство книг становится на коммерческую основу и определяется не компетентным и бескорыстным выбором, а спросом. Настал, казалось бы, конец литературе как искусству и независимому волеизъявлению писателя. История ответила на все эти справедливые опасения, какие мы вправе приписать «пуристам» тех далеких дней. Книгопечатание стало залогом свободомыслия и гигантским стимулом поэтического творчества. Рукописная эпоха дала Данте; печатная – Шекспира. Впрочем, читатель не потребует от меня рассуждения о пользе книгопечатания.
Напомню лишь одно: оно стало не только средством к общечеловеческой цели, но и выработало новое искусство – типографское. Производство книги, ее построение, пропорции столбцов и полей, сочетание шрифтов, расстояния между буквами и строками, короче говоря, все эстетическое оформление тома потребовало вмешательства художественного гения. Если не рядом, то у ног Петрарки становятся Альды, Декарта набирают Эльзевиры, Вольтера – Дидо. Но и это всё – истины самоочевидные и всякому грамотному человеку известные.
Нужно ли мне развивать ту параллель, которую, вероятно, уже провел читатель между двумя видами книги – искусства и грядущего варварства; книгопечатанием и «живой фотографией»? Аргументы против последней буквально те же, что против первого: механизация приемов производства, обращение к широким массам, индустриализация.
Лишь по второму пункту налицо отягчающее вину кинематографа обстоятельство: круг человеческого общения, который он создает, шире, чем круг читателей. Нет, вероятно, вечера, когда несколько десятков тысяч людей, разбросанных по свету, не перечитывают Евангелия или «Гамлета». Но в тот же вечер десятки миллионов людей смотрят на экране Шарло-золотоискателя.
Будирование против кинематографа – безнадежная и безжизненная форма снобизма. Высокомерная брезгливость, умственное чванство его зоилов лишь играют на руку сегодняшним хозяевам немого искусства, хищническим эксплуататорам его творческой стихии, невежественным диктаторам рынка. Кинематографом завладел купец; но в этом наша вина; он, а не мы первый угадал будущность этого великого изобретения.
Печатается по: Дни (Париж). 1926. 22 янв.
XII. Соперники Шарло
Года полтора или два тому назад, еще до триумфального шествия по градам и весям «Пилигрима», а затем и «Золотоискателей», новые ленты Чарли Чаплина совершенно было исчезли у нас из обращения. Что-то, по слухам, делалось в Лос-Анжелесе, но до нас оно не доходило. Все это неспроста, тут был целый заговор: тайны голливудского двора. Конкурирующие с «Объединенными артистами» фирмы во главе с консорциумом «Метро»[187] задумали выжить Шарло с экранов Европы. Для этого нужно было эти экраны захватить и выставить во всеоружии рекламы достойных его соперников. Если бы последние «прошли», засилью Чаплина был бы положен конец и монополия кинематографической комедии была бы у него вырвана. Все это должно было быть разыграно по образцу тех лент, где настоящий король какой-нибудь Славонии заключен в подземелье, а его двойник, американский турист, коронуется вместо него. Когда же недоразумение разъясняется, дело, как говорится, в шляпе: принцесса полюбила доблестного самозванца, а законного короля знать не хочет.
