КГБ в смокинге. Книга 2 - [35]

В «татре» опять воцарилась тишина, однако спустя несколько секунд я осознала, что она вовсе не была абсолютной, — где-то вдалеке раздавался чуть слышный мерный рокот. Это мог быть и шум водопада, и гул камнедробилки, и… За мгновение до того, как я поняла природу этих звуков, Вшола выразил ее одним словом:

— Грузовики…

— Думаешь, несколько? — не отрываясь от ветрового стекла, спросил Пржесмицкий.

— Точно, что не один.

— Откуда они здесь? — он посмотрел на водителя, но тот бесстрастно пожал плечами.

— Мы опоздали на каких-то десять минут, — тихо сказал Вшола.

— Какая разница, на сколько именно! — Пржесмицкий надел шляпу и с совершенно неуместным кокетством лихо заломил поля, потом посмотрелся в боковое зеркальце. — Главное, что опоздали.

— Назад? — спросил Вшола.

— Поздно. Думаю, за нами уже идут.

— В лес?

— Смысл?

— Какой-то выигрыш во времени.

— Прочешут.

— Что будем делать?

— Что и собирались… — Пржесмицкий вытащил пистолет и клацнул затвором, после чего черная штуковина таинственно исчезла где-то в рукаве его плаща. — Поехали!..

В этот момент мысли мои были очень далеко — и во времени, и в пространстве. Лет пять назад я принимала в редакции одного очень неприятного, очень неопрятного и очень талантливого автора. Девочки рассказывали, что судьба у него не сложилась, что он — запойный алкоголик, непризнанный гений, мизантроп и так далее… Помню, у меня тогда были какие-то незначительные замечания к его рукописи, мелочи в общем, на которые — теперь я это понимала хорошо — и внимания обращать не стоило. Но я была молода и тщеславна, и чем талантливей казался мне человек, тем больше хотелось утвердить себя в его глазах. Надо отдать должное автору: он держался в рамках приличия минут десять, терпеливо выслушивая мои рацеи о том, что такое хорошо и что такое плохо в современной эссеистике. Прервал он поток моего красноречия очень своеобразно: вдруг резко положил огромную, с черными ногтями, ручищу на свою рукопись и сказал тихо, но внятно: «Ненавижу баб в журналистике. Они все воспринимают не головой, а жопой!..»

Господи, как же он был прав! В голове у меня еще не отложился короткий диалог Пржесмицкого и Вшолы, а мелкая, противная дрожь уже сотрясала все мое тело, начиная с того самого места, которое так прямо и грубо назвал человек с переломанной судьбой…

Нормальная женщина (а я столько лет причисляла себя к этому благородному, хотя и вечно ущемленному сословию) в преддверии неминуемой стрельбы и сопутствующих матюгов должна была бы тут грохнуться в долгий обморок и очнуться лишь после того, как отгремят выстрелы, отшумит эхо боя и прекрасный офицер Советской Армии нежно возьмет ее на руки, прижмет к своим орденам и медалям и тихо скажет в самое ухо: «Все кончилось, товарищ Мальцева. Мы возвращаемся домой!» Я же только плотно прижала ладонью губы, чтобы дрожь, перекинувшаяся на лицо, не превратилась в оглушительное клацанье зубов. Страшно было до одури, до тошноты. Я понимала, что все мы в этой несуразной «татре» вместе с водителем-молчуном мчимся навстречу коллективной погибели. И не по плану, а как раз наоборот — по причине полного его отсутствия. Машина стремительно неслась сквозь ровный строй польских елей и сосен, и никакой самый завалященький обморок не приходил мне на помощь…

Краешек холодного, бесцветного солнца опасливо, словно нос хулигана в девчачьем туалете, высунулся за моей спиной. «А это значит, — сообразила я, — что мы едем строго на запад. А скажи-ка нам, ученица восьмого класса Мытищинской железнодорожной средней школы имени героев-панфиловцев Мальцева Валентина, какая братская социалистическая страна раскинулась на запад от Польши? ГДР, Иван Тимофеич! Правильно, Мальцева, ГДР. А они суверенные, эти самые Польша и ГДР? Еще какие, Иван Тимофеич! Сувереннее, можно сказать, не бывает! Значит, Мальцева, и государственная граница между ними имеется? А как же, Иван Тимофеич! Что это за суверенность такая, ежели без границ? Без колючей проволоки с электрическим током! Без вспаханной полосы и злобных овчарок! Правильно мыслишь, девочка! А кто же охраняет границу? Пограничники, Иван Тимофеич! Понятно, что не вагоновожатые! Ты мне скажи, какие пограничники? Польские, Иван Тимофеич! Польские и немецкие. Каждые — со своей стороны. А что они защищают? Завоевания социализма, Иван Тимофеич! От кого? От врагов. Дура ты, Мальцева, хоть у тебя и мать еврейка! Если оба эти государства — братские страны народной демократии, то от кого же в таком случае им свою общую границу защищать, а?..

И ведь прав он, старый сухарь и тайный антисемит Иван Тимофеич Горянко, который, по его собственному признанию, географию начал изучать в войну, „с ППШ в руках“. Граница здесь действительно должна быть спокойной. Потому-то мои молчальники и двинулись в эту сторону. Но кто же их опередил? Что за грузовики там впереди? Кого они ищут? Нас? Меня? Но я лично ничего полякам не сделала. Да и немцам тоже. Зато эти…»

«Эти» сидели так, словно им приказали замереть. Каждый занимался своим делом. То есть водитель вел машину, а Пржесмицкий и Вшола молчали.

— Пан Пржесмицкий… — это были мои первые слова после его страшного «тсс!».