КГБ в смокинге. Книга 2 - [34]

Воронцов положил перед ним шифрограмму, сел напротив и вопросительно взглянул на подчиненного:

— Ну, что скажешь?

— Это не американцы, товарищ генерал-лейтенант.

— Не их стиль?

— Не их.

— С другой стороны, — Воронцов смотрел поверх головы собеседника, словно разговаривая сам с собой, — никто, кроме американцев, не был заинтересован в этой акции.

— Почему?

— Все концы — у них. Тополев в Лэнгли, это уже ясно. Следовательно, только они понимают, насколько важна для нас эта милая дама…

— Польская сторона в курсе дела?..

— А куда денешься? — вздохнул Воронцов. — Ловить-то гостей придется им. Узловые перекрестки уже перекрыты… Ладно, записывай… — Генерал поднялся из-за стола. — Первое: отделу проанализировать вероятные маршруты группы. Предпочтение — основной и проселочным дорогам, ведущим в сторону Щецина. Плюс — план профилактических мероприятий на всех направлениях: число людей, характер перекрытий, экипировка, состав групп и так далее. На все — тридцать минут…

Щерба поднял глаза от блокнота:

— Вы полагаете, они хотят уйти через ГДР?

— Оптимальный вариант… — Воронцов почесал переносицу. — В запасе у них — часа три-четыре, не больше. Куда попилишь в таком цейтноте? Через всю страну, на Чехословакию?

— А морем?

— Береговая охрана поднята по тревоге. На «Камчатке» поработали крепкие профессионалы. Морем вряд ли пойдут: шансы почти нулевые.

— А что им даст Щецин, товарищ генерал-лейтенант?

— Порт… Граница с ГДР… Убежище на некоторое время… Возможно, есть еще варианты. Просчитывайте!

— Понял.

— Ты вылетаешь в район поисков в течение часа. С ВВС вопрос уже прокашлян. К прочесыванию, как рассветет, подключится Войско Польское. Но имей в виду: общее руководство операцией — на тебе. Вопросы есть?

— Никак нет, товарищ генерал-лейтенант!

— И еще одно, Анатолий: мне никто не нужен. Ни один человек из этой группы.

— Понял.

— Тогда ступай…

21 ПНР. Шоссе

6 января 1978 года

…Мы стояли с выключенным мотором на глинистой обочине узкого шоссе, испещренного безжалостно вдавленными следами от мощных гусениц то ли тракторов, то ли, скорее, тяжелых танков, и нас надежно прикрывали с двух сторон высоченные ели, увешанные сережками сосулек. Метель утихла. Над нами простиралась мертвая, гнетущая, какая-то бесконечная тишина, и даже лесные птицы еще не подавали голоса. Как отличался этот мрачный пейзаж в темно-зеленых тонах от ярких картинок на обложках «спутниковских» брошюрок с призывами посетить Польскую Народную Республику, на которые я, кстати, так и не откликнулась: в студенческие годы не было денег, потом — тех же денег и настроения, а еще позже — интереса и опять-таки денег. Воспитанные в духе интернациональной солидарности, все мы, даже самые неглупые из нас, воспринимали довольно однообразное течение жизни в «странах народной демократии» в свете популярного анекдота шестидесятых-семидесятых годов о болгарском слоне — младшем брате слона советского. Да и кто мог судить нас за столь невинно выраженные имперские амбиции, если повсюду — в Москве, Будапеште, Улан-Баторе и любом, куда ни доскачешь, райцентре — на протяжении десятилетий мы видели одно и то же: трибуны с руководителями, колонны с транспарантами и очереди с авоськами.

Сейчас Польша, в которую судьба окунула меня, словно в черный омут, уже не вызывала игривых ассоциаций. Она страшила меня. Всем нутром я чувствовала враждебность этой мерзлой тьмы, подернутой едва заметными проблесками приближающегося рассвета…

Я ощутила несильный, но внятный толчок где-то под сердцем, сбросила с себя оцепенение и подняла голову.

Дитя и в чем-то, как все москвичи, жертва большого города, я действительно не могла понять, почему вокруг так тихо. До меня легче доходила ситуация, расчлененная на смысловые блоки: да, в глухом лесу утром должно быть тихо. Лесные дороги даже у классиков дышат безмолвием. Рассветную зарю люди встречают затаив дыхание. Но почему молчала, как погребальный катафалк, большая черная машина со вполне еще живыми пассажирами, я понять не могла. Почему — если уж она остановилась — из нее никто не выходит? Почему не стучат открываемые и захлопываемые двери? Почему не слышны оживленные, монотонные или хотя бы полусонные разговоры? Оба на передних сиденьях — Пржесмицкий и водитель, — одновременно, словно давно и упорно репетировали эти движения, вытряхнули сигареты из мятых пачек прямо в уголки губ, щелкнули зажигалками и выдохнули совокупное облако дыма. Вшола открыл глаза и, не меняя позу, смотрел строго в затылок Пржесмицкому, словно на нем были написаны инструкции о правилах поведения в лесу.

— Что он сказал? — спросила я, чтобы почувствовать, что я не одна в машине.

— Кто? — не оборачиваясь, спросил Пржесмицкий.

— Ваш водитель.

— А что он сказал? — пожал плечами Пржесмицкий. — Он у нас вообще не разговаривает.

— Он сказал «игану».

— Не обращайте внимания, пани, — вздохнул Вшола. — Это он со сна.

— С какого еще?..

— Тсс! — прошипел Пржесмицкий, и я моментально заткнулась. У этого странного человека была удивительная, очевидно, врожденная способность очень точно придавать звукам те или иные оттенки. Тогда, во время первой остановки в лесу, его интонации как бы подсказывали мне: расслабься, не дергайся, радом с тобой друзья. Когда позже, в машине, он отвечал на мои расспросы, в голосе его звучало вежливое безразличие, и только упоминание о сестре выдало его внутреннюю боль. Сейчас в коротком «тсс!» ощущалась такая острая тревога, что мне сразу захотелось, как при выезде из порта, лечь на ребристое дно «татры» и попросить Вшолу набросить сверху плед. Понятно, что делать этого я не стала, но уши, как говорится, навострила.