Кецаль и голубь. Поэзия науа, майя, кечуа - [32]

В наших селеньях дети рыдают,

плачет ребенок крошечным сердцем.

В наших долинах плачут мужчины,

плачут, как дети.

Сиры и наги, бескровны, без крова,

будто слепые.

Слышишь — под сенью кроны зеленой

плачет мужчина.

Плачет он, отче, от лютых гонений,

смотрит он зверем.

Нынче труднее всем нам, пожалуй,

нежели раньше.

Слышишь ли, отче, дрожь моей плоти?

Вслушайся в холод выстывшей крови!

Вслушайся в песню горлинки дикой!

Ей не дождаться встречи с любимым.

Вслушайся в слезы рек маловодных.

Слышишь, как плещет ключ

     меж камнями?

Мы еще живы!

Из распахнутой раны твоего страданья, которая и поныне не зарубцевалась, хлещет нам в очи ярость, клокотавшая в твоих жилах. Пришла пора нам восстать из пепла, отче наш, брат наш, о Богозмей! Нас теперь не охватит ужас при виде молнии, бьющей из ружья; картечь и пули не обратят нас в бегство. Ибо несмотря ни на что — мы живы! С именем твоим на устах мы хлынем вперед, словно пожар, пожирающий пампу, словно волна наводненья, словно полчища термитов, грядущих из сельвы. И тогда наконец земля наша станет воистину нашей, а наша страна станет нашей страной.

Вслушайся, отче наш, Богозмей!

Слышишь, как пули

вонзаются в нашу плоть,

как точеные штыки

вспарывают нам вены,

как стальные сабли

с хрустом впиваются в наши кости,

как трещат наши черепа и ребра

под тяжелыми копытами

холеных коней?

И так повсюду:

в жарких долинах,

в холодных болотах,

на склонах студеных гор,

на зеленом лугу

и в мертвой пустыне.

Отче наш, Богозмей, чей лик подобен бескрайнему небу, слушай: сегодня у наших хозяев сердце еще червивей, черней и ненавистней. Они совратили наших братьев, они иссушили им души и вложили им в руки оружие, которое не смог бы измыслить даже сам повелитель бесов. Они нас убивают! И все-таки наша жизнь озарена священным светом. Мы сами — как факелы. Мы вторглись в города наших господ. Мы нахлынули, словно полчища термитов из сельвы. Видишь нас, слышишь нас, незабвенный, любимый и вечный Амару — мы с тобой.

Они отняли у нас нашу землю. Наши овцы жуют сухие листья, которые швыряет на землю ветер — даже он презрел такую пищу! Наша последняя корова в предсмертных судорогах лижет последнюю соль земли. Отче наш, Богозмей! При жизни твоей мы чем-то еще владели, мы жили общиной. А ныне мы, подобно псам, гонимым смертью, бросили все и пустились в бега в поисках теплых долин. Мы рассеялись по тысячам селений, словно птичья стая, разогнанная коршуном.

Слышишь, отче: мы покинули ущелья, долины и пампу, и нас развеяло ветром по всем четырем сторонам света. Правда, есть и такие, кто удержался на пяди своей несчастной земли. Но и они, оставшись там, наверху, среди скал, охвачены гневом, пронизаны мыслью. Мы научились думать. Отныне мы не боимся смерти, ибо наша жизнь холодней и страшнее, чем смерть. Слышишь, отче: лишенья, побои и тюрьмы и дыхание смерти закалили нам дух и тело, и мы стали такими же сильными, как ты, старший наш брат. Куда нас вынесет река этой жизни? Неужели сила, которую вселила в нас смерть, не поможет нам перевернуть, перекроить этот старый мир?

Я живу в Лиме, в этом гигантском селении пришельцев. На песке, на слезах, собственными руками и собственной кровью, с песней на устах построил я свою хижину. И в доме моем стучит сердце реки моего народа, сердце его трав и цветущих деревьев, и отбрасывает тень на меня тяжелый деревянный крест, и порхает над крышей моей золоченый колибри.

Да, мы вторглись в каменное селенье наших врагов и потихоньку меняем его облик. Мы проникли в него нашими сердцами, нашей непогашенной улыбкой, нашей внезапной, как молния, радостью — радостью страждущего властелина небес. Мы обволокли этот город нашими песнями — и древними, и новорожденными. Ибо нам нужно смыть хоть малую часть векового позора с этой обители зла — смыть слезами ли, любовью ли, огнем — все равно. Здесь нас отныне тысячи тысяч. Мы сплотились — селенье к селенью, плечо к плечу, мы взяли в кольцо этот гигантский город, который некогда презирал нас и отворачивался от нас, как от конского помета. Мы же должны превратить его в селение людей, поющих песни и гимны всех четырех сторон нашего света, в город счастья, где каждому найдется работа по душе, в город, которому незнакомы ненависть и злоба и который чист, как снега на гребнях богов-утесов, куда не может доползти трупный запах зла. Да будет так, ибо так и должно быть, отче наш, так и должно быть во имя твое, — имя, накрывшее мир каскадом светящихся вод, озаривших нам душу и путь!

Покойся в мире

и жди, отче,

вслушиваясь и вглядываясь

в нас.

Видишь — я восстал, и мне хорошо.

Я пою твою песню,

я танцую твой танец.

Я научился наречью кастильцев,

я проник в тайну колеса и машины,

и вместе со мной растет твое имя,

и потомки пришельцев

обращаются к тебе

и слушают тебя[219]

с почтением, как опытного воина,

с благоговением смотрят они на тебя,

как на огонь,

в котором, сгорая, прозреваешь.

Заря не за горами.

Я слышал, будто в других народах

и землях

бывшие рабы стали орлами

    и кондорами.

Спи спокойно, Амару!

Мы дойдем до высот,

которые тебе даже и не снились,

мы научимся ненавидеть сильнее,

чем ты ненавидел,

мы научимся любить крепче,