Каторжный завод - [38]

А Иван… о чем думает Иван?.. Он стоит высокий, широкоплечий, статный, и простой суконный полукафтан на нем, как влитой. Смоляная коротко подстриженная борода кажется еще чернее от белого ворота рубахи. В глазах у Ивана необычная для него задумчивость и как будто даже грусть.

О чем же думает Иван? Он сказал Насте: «А на что бы мне жизнь‑то без тебя?» И этим сказал все. Настя с ним — и жизнь с ним. Не будет Насти — и жизнь ни к чему. Сейчас он счастлив. Но готов к тому, что счастье может только поблазнить… Наше счастье — вода в бредне…

Закончив святой обряд, отец Амвросий, напутствуя молодую чету благословением, сказал Насте назидательно:

— Вот так‑то лучше. По своему званию. Всяк злак в своем поле растет.

Иван в первый раз подумал с горечью, что тень подпоручика долго еще будет влачиться за его Настенькой. Худая слава прилипчива…

И за свадебный стол сели тоже вчетвером. Некому было даже «горько!» кричать. Герасим Зуев сперва пытался развеселить солеными прибаутками притихшую Глафиру, па лице которой застыла страдальческая улыбка, а потом и сам помрачнел, пододвинул поближе штоф пенника и углубился в безмолвную с ним беседу.

А Настя была только с Иваном.

Вот она и жена… Вот у нее и муж… После бесконечно. томительных лет одинокого девичества, после горьких раздумий, тайных, никем не подслушанных ночных слез, после всей этой до унылости размеренной жизни — вдруг такое…

Бывает так в жаркую пору лета. Недвижная знойная духота давит на перегретую землю. Бессильно никнут в застывшем воздухе вялые, словно вареные, листья. И кажется, нет ни конца, ни предела зною и духоте… И вдруг невесть откуда взявшийся вихрь врывается в сонную тишину слободской улочки, подхватывает с. земли сухую травинку и, будто играя ею, кружит в воздухе и уносит все выше и все дальше…

И кто знает, где упадет она па землю, когда наскучит ему?..

Опустится ли обратно на мягкую траву родного двора, или швырнет ее в колючую стерню только что сжатой полосы, или занесет на далекую лесную поляну, или бросит в бурлящий стремительный поток?..

Кто разгадает, что ждет травинку, подхваченную невесть откуда налетевшим вихрем?..

Глава восьмая КАЗЕННЫЙ ИНТЕРЕС

1

Управляющий Горным отделением, член совета Главного управления Восточной Сибири, статский советник Савицкий с трудом скрывал свое раздражение.

— Вынужден заключить, милостивый государь, что не оправдали вы доверия его высокопревосходительства. Хуже того, вы злоупотребили оказанным вам доверием.

На благообразном узком лице Савицкого, бледность которого подчеркивалась темными густыми бакенбардами, неприкрытая сухость, не смягченная даже обязательной вежливостью.

Подпоручик Дубравин, понимая, что успехи его в разоблачении козней Тирста весьма невелики, и не ожидал особо радушного приема. Но чтобы его обвиняли в злоупотреблении доверием генерал–губернатора — это уже слишком!

— Господин Савицкий! Я офицер. Слова ваши оскорбительны моему достоинству!

— Прискорбно, что вспомнили вы о достоинстве офицера только сейчас.

— Я не понимаю вас, господин Савицкий. Прошу объяснить, в чем усматривается вина моя.

Савицкий вынул из желтого, тисненой кожи портфеля какую‑то бумагу и, казалось, намерен был передать ее подпоручику. Но передумал и, положив узкую холеную руку на исписанный лист, сказал:

— В сем рапорте достаточно красноречиво изложены все ваши художества. При всем желании извинить их молодостью вашей, не могу сыскать вам снисхождения. Правда, он чуть приметно усмехнулся одними губами, — еще Пушкин сказал: «Смешон и юноша степенный, смешон и ветреный старик». Но ваша, милостивый государь, ветреность превзошла намного границы допустимого…

— Вы не имеете права читать мне нотации! — вспыхнул подпоручик.

— …Где было ваше офицерское достоинство, когда вы унизились до кулачного поединка с нижними чинами из‑за какой‑то девицы легкого поведения.

— Вы но смеете!..

— Потрудитесь выслушать, подпоручик Дубравин! — в голосе Савицкого зазвучали генеральские нотки. — Неприлично перебивать старшего чипом и возрастом. Вы будете иметь возможность изложить свои возражения. Повторяю, унизились до кулачного поединка с нижними чинами, отбивая у них какую‑то слободскую девку. Прене брегли ради амурных своих похождений долгом службы! Хуже того, выставили себя на общее посмешище, заставляя денщика едва ли не загонять вам дульцинею вашу. В этом проявилась забота ваша о достоинстве офицера?

— Кто посмел столь бесстыдно извратить все? — снова не выдержал подпоручик.

— Читайте! — И Савицкпй подал подпоручику рапорт Т ирста.

По мере того как подпоручик знакомился с сочинением Ивана Христиановнча, лицо его все гуще заливалось краской, до самых копчиков ушей. Затем он вспомнил сладенькую улыбочку Тирста, радушное приглашение «остались бы еще на денек, батюшка Алексей Николаевич…», и им овладела такая ярость, что, окажись Тирст поблизости, он мог бы лишиться и второго глаза.

— Клевета! Подлая клевета! Поймите же наконец! Им нужно было добиться удаления моего с завода! — По губам Савицкого скользнула пренебрежительная усмешка и окончательно лишила подпоручика самообладания. — Сперва они пытались подкупить меня, не успев же в этом…