Кашинская квартира - [7]

Севко уставился на него.

— Вы выиграли эту квартиру в карты? У Кашина?

— Выиграл. А у Кашина, не у Кашина… Кто он такой, чтобы его фамилию помнить?

Это Севко понравилось больше, чем стихи. А то гонору у Кашина много: мостовик незаменимый!

Никто не иной, не особенный. Все одинаковые.

Все зависит от того, как карта ляжет. Кому какая. А это в зависимости от того, на каком месте сидишь.

Сесть на место Белинского — одна карта, на другое — другая.

Достаточно двух карт, чтобы вернуть квартиру Кашину — и пусть он хоть помирает себе, хоть нет! Если угадать, где сесть, так Кашин будет Севко полквартиры должен, а не Севко ему!

— Играем с условием, — сказал Севко покойнику. — Картина против квартиры.

Он убежден был, что или покойник, или кто другой из русских литераторов начнет спорить, станет перечить, но никто ни спорить, ни перечить не стал. Только Добролюбов удивился:

— Зачем вам эта конура? Вон денег сколько в банке! Настоящих, еще царских!

В куче ассигнаций царские червонцы и екатеринки были перемешаны с белорусскими рублями. Кашин, может быть, не только квартиру проиграл. Но это уже его проблема.

Почему-то не хотелось Севко в кресло садиться. Хотя место это было наилучшее. А вот не хотелось садиться в него — и все.

— Можно я на вашу скамеечку сяду? — спросил он Добролюбова. — А вы в мое кресло.

— Кресло мое! — подскочил к нему Белинский. — То, что я предложил вам в него сесть, не значит, что оно ваше! А тем более Добролюбова!

Было похоже, что эти двое друг друга не очень-то любят, хоть и оба русские.

И поляки друг друга любят не очень. Был Севко в Польше.

Нелюбви у людей нет только к тем, кого нет.

Вот не было белорусов — их любили. А появились…

Зачем появились белорусы?.. И Севко вдруг подумал, что белорусы появились для того, чтобы русским и полякам было кого любить.

Мысль эта крайне его удивила. Он вообще никогда, если не считать случая при переписи населения, про себя как про белоруса не думал. Не до мыслей было. И вот подумал. Причем не про себя одного, а как бы про себя вместе со всеми. Про себя как про белоруса, принадлежащего к другим белорусам. К тому же Кашину…

Почему?

Потому что фокусники эти влезли в кашинскую квартиру — вот почему! Они тут не хозяева, а влезли! Да еще указывают, где кому сидеть! В России своей указывайте! В Польше!

— Никто вам ничего не указывает, — не согласился с его мыслями покойник. — Хотите на скамеечку — садитесь на скамеечку. «Между Польшей и Россией бульба белорусская!..» — вдруг запел он, явно повеселев и как будто забыв, что умер.

«Прогнать бы их… — подумал Севко. Так играть не с кем будет. Ни проиграть, ни выиграть…» И он сел на скамеечку между Добролюбовым, который занял кресло, и Мицкевичем, что остался на диване в ногах у покойника. Между Россией и Польшей сел. На свое историческое место.

— Как всегда… — сказал, ломая колоду, покойник, дал Мицкевичу снять и начал сдавать.

— Вы не подсекли! — перехватил его руку Добролюбов.

— Подсек!

— Не подсекли! — поддержал Добролюбова Мицкевич, и покойник перестал спорить, собрал карты и вздохнул виновато. — Жулик я, плут! И сделать с собой ничего не могу. Русский… Давайте выпьем.

«Подпоить хочет, — подумал Севко. — Чтобы не заметили, что мухлюет. Ну, жулик…»

— А вот и нет! — взял штоф и налил рюмки покойник. — Что жулик — согласен, а выпить хочу просто так. Просто хочу выпить. — И он поднял рюмку, но Мицкевич просто так выпить ему не дал, вскочив со своей рюмкой:

Бокал заздравный поднимая,

Ещё раз выпить нам пора

Здоровье миротворца края…

Так много ж лет ему… Ура!

И бросил рюмку, сделав вид, что она из рук выскользнула на пол, а Некрасов сказал вслед Фёкле, которая осколки собрала и на кухню понесла:

— Вот видишь, Фёкла, я оду написал Муравьёву, который белорусов и поляков вешал, так поляки меня не любят. — И чокнулся с Севко: — За Российскую империю!

Севко выпил — ничего с ним с такой рюмки, если, конечно, покойник ничего не подсыпал, не будет — и вдруг подумал: «За какую империю? Нет же никакой империи. Была, когда Муравьёв белорусов и поляков вешал, а теперь нет…»

— Нет так нет, — поставил покойник рюмку. — Но ведь выпили.

Мицкевич смотрел на Севко с изумлением.

— Получается, что белорусы тех, кто их вешал, любят?.. Вы почему выпили за империю?

— Потому, что выпить захотел! — покойник сунул Мицкевичу колоду, чтобы тот снял. — Достал ты меня с этой одой, Адам! Почти, как Герцен. — И спросил не Мицкевича, а Севко: — Вы как к Герцену?.. Любите?

Севко не знал, как он к Герцену… За что его любить? Он что, мостовик?

— Он как раз думает, что мостовик, — подсек колоду Некрасов. — Строит мост с Европой.

Про Герцена, что мост с Европой строит, Некрасов заговорил, возможно, для того, чтобы Мицкевич от Севко отцепился, но тот не отцеплялся.

— Вас Суворов вешал, Муравьёв вешал, а вы…

Севко почувствовал себя неловко. Не из-за того, что Суворов с Муравьёвым белорусов вешали, а он за империю выпил, это он машинально, а что ухватился за рюмку жадно, как будто не пил никогда. Глотнул чужое, как будто своего нет…

— И не останавливайтесь! — сдал по первой карте покойник. — Халява всегда вкуснее. Поляки тоже халявщики, только со спесью.