Кашинская квартира - [8]

Мицкевичу и Севко он положил карты на диван, Добролюбову и себе — на столик. Севко поднял первую карту — бубновый туз! Вот что значит сесть на свое историческое место! На мост с Европой! Боже, пошли к тузу десятку!

— Это вы зря, — покачал головой покойник. — Бог в карты не играет.

Ну как с ними играть? Когда они все, о чем ни подумаешь, знают…

— А вы не думайте, — предложил Добролюбов, и Севко, повернувшись к нему, успел заметить, что Добролюбову тоже пришел туз. И тоже бубновый. Как это — в одной колоде два бубновых туза?

— А как вы хотели? — пожал плечами покойник. — Чтобы был один?.. Тогда выкиньте вашего.

Туза выкинуть?.. Нашли дурака. К тузу пусть не десятка, а девятка, восьмерка — и уже игра.

— Почему я должен туза выкинуть? Пусть Добролюбов своего выкинет.

Добролюбов, или возможно, Добролюбов откинулся в кресле и посмотрел на Севко неприязненно.

— Откуда вы знаете, что я Добролюбов?

— А!.. — подскочил покойник. — Добролюбов — не Добролюбов! Суворов, Муравьёв!.. Вы посмотрите друг на друга! А еще меня жуликом называете!

Кто его жуликом называет? Он сам себя жуликом назвал.

Подскочив, покойник махнул простыней и перевернул свою карту на краю стола:

— Бубновый туз!

— У меня тоже, — показал бубнового туза Мицкевич. Четвертого в колоде.

Покойник развел руками.

— Вот смотрите… У всех тузы. А то жулик, плут… Ничья!

— Как ничья? — не согласился Севко. — Это же не шахматы. И не шашки.

Добролюбов снова в него вцепился, с той же неприязненностью.

— Откуда вы знаете, что не шахматы и не шашки? Карты случайно карты. Карты могли быть шахматами. Или шашками. А шахматы и шашки — картами…

«Они все тут заодно!» — подумал Севко, ничего не поняв из того, что сказал Добролюбов, и потребовал, положив руку на своего бубнового туза:

— Еще!

Ни минуты не помедлив, покойник кинул ему карту на диван:

— Пожалуйста!

Севко поднял карту: бубновый туз! Очко!

— Какое очко? — нахмурился покойник. — У вас двад-цать два! Пе-ре-бор!

Где же перебор, если в таком случае туз идет за десятку?

— Какой перебор… — начал Севко, но покойник бросил колоду:

— Какая десятка? Туз это туз! Одиннадцать плюс одиннадцать! Двадцать два! И вообще: откуда у вас второй бубновый туз? Из другой колоды подложили? У поляков прихватили? — поднял и, посмотрев, положил карту Мицкевича. — Знал бы, что белорусы станут такими жуликами, строчки бы про вас не написал! — И покойник позвал в свидетели Добролюбова с Мицкевичем. — Вот смотрите: у вас по одному бубновому тузу, а у него два! Как такое может быть? Жулик! Вон жулика! Как такое может быть?

«И правда…» — подумал Севко, чувствуя, как у него переклинивает мозги, и повернулся к Мицкевичу, чтобы вместе разоблачить этих русских, а Мицкевич щелкнул своей картой, показывая, что игра окончена, и Севко вдруг понял, что и поляки в сговоре с русскими против белорусов, а ему, дураку, казалось, что поляки сговорились с русскими белорусов любить…

— Я же вам говорила… — вошла и поставила на столик поднос с чаем и конфетами жена покойника, я же вам говорила…

Что она говорила?..

— Так кто выиграл?.. — спросил Севко у всех, и все от него дружно отвернулись. — Чья квартира?.. Чья картина?..

Не глядя на него, отозвался Мицкевич.

— Ничьи. Все в этом мире ничье. Вы еще не поняли?

— Фёкла, проводи гостя, — лег на подушки покойник. — Устал я.

Устал он… Умер и устал.

Надо идти, если выпроваживают. Не ждать же, когда силой попрут. Вон их мужиков, хоть и покойников, четверо, да еще эта баба худая. Она вроде и не за них, но не очень-то и за него…

Севко поднялся и на ослабевших ногах, которые от всего, как ему показалось, стали кривыми, потому что цеплялись одна за другую, пошел к выходу, и уже у двери вспомнил, что не взял картину. Не оставлять же ее, если ничья…

Он вернулся. В комнате, где только что его дурачили русские литераторы с польским поэтом, стоял диван, на диване лежал Кашин. У него в ногах сидел Коржакевич, на венском кресле в головах — Маслюк, а сбоку на скамеечке — Зусман. Весь отдел мостовиков их проектного института, и все они, повернувшись в одну сторону, смотрели на Любу, которая наводила на них глазок фотоаппарата.

— Вот как раз и Севко, — поднялся со скамеечки Зусман, которого те жулики, которые тут только что были, неизвестно как, но вернули из Израиля. — Я около Маслюка встану, а ты садись на мое место. Между Польшей и Россией!

Это он намекнул на то, что Коржакевич — поляк, а Маслюк — русский. Нашел с кем предложить сесть… Знал бы этот Зусман, который всегда ближе к начальству место выбирает, потому и в Израиль уехал, рядом с кем он, Севко, только что сидел!

— Ну и что?.. — спросила Люба. Какая же это честь рядом с какими-то старозаветными поэтами посидеть! Кто их сейчас читает, все телевизор смотрят… — и она нацелила фотоаппарат. —Ты картину отодвинь, мешает.

Нет, Люба не женщина культуры, хорошо, что он на ней не женился. Она картину художника И.Н.Крамского «Некрасов в период "Последних песен"» ни за сто тридцать, ни за восемьдесят пять рублей не купила бы! Удавилась бы она за сто тридцать рублей, это тебе не Алёна…

Не спрашивая, откуда Люба про его посиделки со стародавними поэтами знает (возможно, Зусман, что не только к начальству поближе устраивался, но и в каждую щелочку заглянуть норовил, проболтался), Севко пожелал хозяину поправляться, взял картину и пошел из квартиры, которую Кашин проиграл Некрасову в карты, но потом, похоже, отыграл. Только не в карты, потому что Кашин даже в дурака играть не умеет. Хотя, если посмотреть на все с другой стороны, то как сказать…