Кашинская квартира - [4]

— Картина.

Севко прижал сверток коленом к стене, сиделка потянула его к себе.

— Какая картина?

— «Некрасов в …»

Он забыл, как называется картина. В период… Какой период?

— Заносите! — не стала играть с ним в перетягивание шпагата сиделка. — Картина так картина. Хоть что-то, если не деньги.

Она вышла на лестничную площадку и, оказавшись в своей худобе неожиданно мощной, впихнула Севко в квартиру. Он протопал из прихожей в комнату, которая была у Кашиных гостиной, — и остолбенел. На диване около стены, на трех высоких подушках лежал под белой простыней кто-то другой, с бородой, совсем не похожий на Кашина покойник, а рядом сидели незнакомые люди. Один из них, как и покойник, был с бородой, только борода у него была меньше, такая бородка, другой с бакенбардами, а третий без бороды и без бакенбард, но в очках.

— Вот… — шмыгнув носом, сказал одних из них, тот, что в очках. — Оставил нас… А мы надеялись…

И тот, что в очках, и тот, что с бородкой, и тот, что с бакенбардами — все они вместе с покойником кого-то напоминали. Севко их совсем недавно где-то видел, но где? «Кто они, что же это такое?» — напрягся, чтобы вспомнить, Севко, оглядывая как будто незнакомую, обставленную старинной, и уж точно недешевой, мебелью комнату, а тут сиделка толкнула его в спину: «Да развязывайте, показывайте…» — и Севко пошатнулся, едва не упал, но не из-за того, что его сиделка толкнула, из-за другого: это же Некрасов! А рядом с ним Добролюбов с Белинским и Мицкевич! Вот что это такое! Все, как на картине, только не на той, какую он принес, завернув в газеты и перевязав шпагатом, а на той, какая была в его голове — и ожила в квартире Кашиных! Белинский не был бюстом, а Мицкевич с Добролюбовым не были портретами! Мицкевич сидел на диване в ногах у Некрасова, Добролюбов — около дивана на скамеечке, Белинский — около столика на кресле. На таком венском, с гнутой спинкой…

Слева на столике, около которого сидел Белинский, стоял, — чего не было на картине Крамского, потому что портреты и бюсты не пьют, — дутый штоф с рюмками. Литераторы выпивали. Играли. Справа на столике лежали карты, посередине — куча ассигнаций.

А им гроб не на что купить…

Можно было бы подумать, что он, Алексей Севко, сошел с ума, но если бы это было так, то навряд ли бы он так думал, потому что сумасшедшие о том, что они сумасшедшие, не думают — это Севко вычитал когда-то у какого-то русского литератора. Тогда что с ним?..

— Показывайте, показывайте… — сказал, помогая развязать шпагат, потому что у Севко тряслись руки, тот, что был в очках. Может, Добролюбов. Или, может, Белинский, Севко со школы их путал. — Посмотрим, как Иван Николаевич справился с композицией. У него с этим, между нами говоря, не очень-то. Портретист-то он портретист, а вот что до композиции…

— Неправда! — горячо прервал, может быть, Добролюбова тот, что был с бородкой, может быть, Белинский, — Иван Николаевич — гений композиции!

— Посмотрим, посмотрим… — не стал спорить, может, с Белинским, может быть, Добролюбов, и Севко подумал, что такие культурные люди могли бы и представиться, если б не были такими гордыми и не думали, что их и без того все знают. Ну, в школе может и знали, но когда это было… А теперь, если и разберешься, кто есть кто, так не вспомнишь, как кого зовут. Даже этого с бакенбардами. Может быть, Мицкевича. — Вот, пожалуйста! — развязав шпагат и содрав газеты, какими была обернута картина, победно воскликнул Добролюбов. — Где вы видите тут гения композиции?

Добролюбов, сев на скамеечку и прислонив картину к дивану, на котором лежал покойник, повернулся почему-то не к Белинскому, с которым спорил, а к Севко, который молчал, все глубже постигая то, что видел, и все больше не понимая того, что осознавал: эти люди все, а не один только Некрасов, должны были умереть, потому что они давным-давно, еще при царизме, родились! И на тебе: живые, сидят в квартире Кашина. А где Кашин, куда Кашин подевался?

Надо искать Кашина. Выбираться отсюда надо, пока живой. И шедевр, картину забрать, хоть она и так себе по композиции…

— Картину вам не забрать, -— прочитал его мысли Белинский. — Потому что не ваша.

То, что Белинский прочитал его мысли, Севко, конечно, удивило, но не настолько, чтобы оставить каким-то выдумщикам картину, которую нес он Кашину.

— Она моя!— твердо сказал он и Белинскому и всем остальным, похожим на русских литераторов и на польского поэта иллюзионистам, затейникам, которые неизвестно откуда взялись и поселились в кашинской квартире. — Ее моя жена в Питере купила!

Белинский покачался на венском кресле.

— Интересно, и что она делала в Питере?

— К брату ездила.. К двоюродному. Он в Эрмитаже…

Севко осекся. Не рассказывать же, что двоюродный брат Алёны украл картину из Эрмитажа.

— И не говорите, — как-то гаденько усмехнулся Белинский. — Картину двоюродный вашей жены не крал, потому что не мог ее украсть, работая электриком в Эрмитаже. Эта картина из Третьяковской галереи.

Логика у Белинского была удивительная: почему это электрик из Эрмитажа не может украсть картину из Третьяковской галереи? Пусть даже эта галерея в Москве, а не в Питере — это Севко знал. Но тогда выходит (и потому, наверное, Белинский гаденько усмехается), что Алёна ездила не в Питер? В Москву — и не к двоюродному? И картина — не от него?..