Карты и сновидения - [21]

Но оказалось, забыть Артура не вышло. Он стоял рядом, улыбался, наблюдая, как она садится на шпагат, как прыгает, мерно крутя скакалку. Бежит, придерживая рукой плеер на поясе. Каждую черту его лица она выучила когда-то, нависая над худыми скулами, темными, с изломом, красивыми бровями, глазами, что смотрели в ее глаза. Она знала наощупь всю его кожу, везде. Пальцами и губами, телом. Иногда, отводя назад напряженные локти, ощущала касание, зная, это его живот, а сейчас — косточка на бедре, а теперь — колено. Щиколотка. Пальцы.

Склоняясь над кипящей кастрюлей, собирала шумовкой пену. И застывала, внюхиваясь. Куриный бульон пах его телом, свежим потом подмышками, солнцем, которое нагревало спину, проникая через плохо задернутые шторы в бабушкиной квартире. И телевизор иногда говорил голосом Артура, смеялся его смехом и, когда Ирка выключала, молчал его ленивым молчанием.

Она не хотела знать ничего, о том, как он живет сейчас, и правда ли собрался жениться в свои совсем еще пацанские двадцать лет. Надежда умерла навсегда. И даже если Ирка холодно прикидывала, что наверняка, накушавшись семейной жизни, он вдруг появится, вспомнив, как им было хорошо, как было хорошо ему, с ней, надежда не оживала, убитая тем его взглядом на стильные часы. И голосом, который сказал одно короткое слово. А. Сказал он. Дальше все было хламом. И слова насчет свадьбы тоже.

Однажды ощущать его рядом сделалось так невмоготу, что Ирка ночью вышла в кухню, залезла в аптечный шкафчик и вытащила запасы маминого корвалола. В каком-то детективе она прочитала о том, как травились дамы барбитуратами, просто вот так — выпивали и засыпали навсегда.

Маслянистой жидкости с резким запахом мяты хватило на половинку небольшого стакана. Ирка развела корвалол водой из-под крана и махом выглотала побелевшую туманную жижу. Ушла в комнату, села на краешек постели, которую всю занимал голый Артур. Лежал, раскинув ноги, одна — согнута в колене, руки за головой, так что красивый подбородок почти упирается в грудь с темными волосками. Не сводя с него глаз, нащупала в ящике тумбочки старый медицинский скальпель, которым в детстве резала колбасу из пластилина. И нажимая, плавно провела по запястью. Промахиваясь, резанула еще раз, рядом, и еще раз. Свесив голову, тупо смотрела, как стекает кровь, собираясь на кончиках пальцев тяжелыми каплями. Потрясла рукой, пьяно удивляясь, что крови мало и течет не торопясь, словно нехотя. И вдруг разом протрезвела от внезапной ненависти к Артуру. Ушла в ванную, волоча за собой один раз надеванные колготки, сидела там, тихо рыдая, чтоб не услышала мама. Намочив колготки ледяной водой, наматывала их на запястье, подставляла руку с тугим комком под струю воды, следила, как бледнеют красные кляксы, становясь розовыми, почти уже прозрачными. А потом, одной рукой вымыв стенки ванной, качаясь, ушла к себе, упала ничком на постель, откидывая забинтованную колготками руку. И заснула, как умерла, без видений и голосов.

— Уже утро? — спросила хрипло, моргая на мамин силуэт в сумраке.

Та убрала ото рта белое, комкая и развертывая платочек, поправила на Иркиной груди простыню.

— Вечер, Ирочка. Бедная ты моя. Доктора не помнишь?

Ирка выпростала руку, закрыла глаза, маясь стыдом и страхом. На запястье красовалась аккуратная марлевая повязка, под ней кожу тянуло, наверное, пластырь наклеен.

— Нет.

— Он просил, чтоб пришла. Поговорить. Когда совсем… протрезвеешь. Ты что, ты правда хотела одну меня оставить? Чтоб уж совсем, да?

— Он тупой. Я не хотела, мам. Прости. Я…

Она секунду подумала над словами матери. Протрезвеешь? Они не поняли, что пыталась отравиться. Тоже мне, донна-мадонна. Барбитураты.

— Я напилась. Нечаянно. Ну и…

— Ирочка…

— Я не хотела. Правда. Глупости это все.

Ирка снова хотела спать, ужасно сильно. Рассказанный доктор маячил в памяти размытым пятном, вертел руку, что-то гудел успокаивающе, распяливал жесткими пальцами Иркин глаз, светя в него. Кажется, вливал что-то в глотку, а оно выливалось. Звенело в ведре. Кажется, Ирке стало весело, и она пыталась рассказать, как смешно — она рыгает, так мелодично. Звенит. Но мама сказала «поспи», и она послушно и радостно подчинилась, успокоенная тем, что кто-то заботится о ней, и ничего делать не надо.

Порезы на руке зажили удивительно быстро, даже неловко ей было, через неделю уже просто три красных кривых полоски, а через месяц — тонкие белые шрамики. Но это была радостный стыд облегчения. От того, что спирта в дурацком корвалоле оказалось больше, чем романтических барбитуратов, и еще от того, что старый блестящий скальпель оказался безнадежно тупым. И не пришлось оставлять маму в уже двойном горе. Бедная, стали бы шептаться соседи, недавно совсем муж, не старый вовсе, и следом и дочка. Ужас какой. И качали бы головами вслед черной согнутой фигуре. Ирка засыпала, ей было нестерпимо стыдно и одновременно радостно, что все обошлось. А еще — она его ненавидела. И это тоже радовало. Пока что.

— Мы переезжаем, — решительно сказала мама через пару недель, — я говорила с бабушкой Таней, уедем отсюда, квартиры сменяем на одну, чтоб новая, некому нам ремонты делать. И жизнь тоже будет новая.