Карьера - [3]

— Поехали! Поехали… — Генка распахнул входную дверь и стоял на пороге с выпученными глазами, с открытым от бега ртом.

— Ну, что ты орешь?! Почему ты всегда орешь? Что случилось? Такси пришло? Подождет!

Марина срывала зло на сыне.

— Ну, там же деньги набегают! На счетчике, — оправдывался Генка.

— С каких это пор ты стал заботиться о наших деньгах? — Марина все-таки встала и пошла собираться.

— А чего ты на меня орешь? — перешел в наступление сын.

— Ну, ладно! Ладно… — повысил голос Кирилл Александрович и вышел в коридор. Обнял сына за плечи и дружески встряхнул, мол, хватит.

— Она всегда так! Первая… — Генка отвел глаза и суетливо стал подтаскивать к двери чемоданы, сумки.

На замшевом пиджаке сзади, ближе к плечу, тянулась белая меловая полоса, словно он крался вдоль побеленного забора.

— Вот, и давай тебе свои вещи… Уже вымазал! — Кирилл Александрович хотел быстро, незаметно для матери, отряхнуть пиджак, но Генка вздрогнул от его прикосновения.

— Что с тобой? — тихо спросил отец.

— А чего… — сын отвел глаза. — Ма! Ну, едем, что ли?

Кирилл Александрович сдержал себя, опустил веки. Тело его, от макушки до пят, от тренированного усилия налилось спокойствием теплоты и словно замкнулось в себе. Он стоял около высокого, бабушкиного зеркала с чуть заметными помутнениями в углах: очертание его фигуры, его плоти, на короткое, легкое мгновение освобождения сознания показалось ему независимым от него самого. Просто длинный, замерший силуэт…

…Усадив своих в такси, он удивился, когда Марина задержала его голову и еще раз поцеловала в лоб. Так целовала раньше, давно, мать на прощание.

— А если захочешь, махни на все рукой и прикатывай к нам. Дети будут рады…

«Они уже давно не дети!» Он только кивнул и улыбнулся жене нетерпеливой, извиняющейся улыбкой.

Когда машина сворачивала за поворот, Кирилл увидел, как Марина повернулась на заднем сидении и смотрела на мужа.

«Не на ту лошадь поставила», — вспомнились ему, переданные услужливым товарищем, слова, сказанные ею на курорте в откровенной, пьяноватой беседе. Десять лет назад, — значит, в семьдесят втором году.

Он помнил, что ему надо звонить в назначенное время. К «очень важному государственному лицу»! Он не видел его лет восемь… Надеяться на легкую беседу было глупо! Тем более от него самого уже, наверно, пахло просительством. Но все же Кирилл не двигался с места. Был первый после весенних шатаний действительно теплый, уже влажно-душный день; солнце светило, как сквозь марево, и пыльный, в выбоинах, асфальт, казалось, прогибался под каблуками. От этой всеобщей уличной разморенности пахло чем-то издавна знакомым. За почти четыре месяца, которые он был уже в Москве, первый раз не разумно, не внутренним приказом — «смотри, ты снова, через семь лет, дома», — не удивлением от сменившегося московского пейзажа или часто нелепых, сверхсовременных, — пуще европейских модерновых зданий, — а покоем обыденности, растворенности в новой старой жизни он признал свое возвращение.

Он медленно повернулся и посмотрел на свой двадцатидвухэтажный, со сверкающими панелями, франтоватый дом. Он рассчитан, максимум, на пятьдесят лет. Какая-то тщеславная и наплевательская на человеческую жизнь, на сам род человеческий, на вечность суетность была в этом доме. Даже мемориальную доску глупо прибивать здесь. Что там аристократы средневековья, простые крестьяне и те строили дома на века. Следующие поколения перестраивали, улучшали, приближали к новой жизни. Дом — это целая история рода, цепочки людей, из вчера в завтра.

Кирилл Александрович очень ясно представил себе этот бесконечный поток людей, как походные колонны в меркнувшем свете военной кинохроники. Как и там, эти колонны никогда не отступали, не шли назад, а уходили туда, за горизонт. В сегодня и дальше. Дальше… через его жизнь, через этот оцепеневший сумрак, через границы города, рода, через беззащитность и сохранительный инстинкт одной, даже его собственной жизни. Может быть, только в этом и было его собственное бессмертие, его, К. А. Корсакова. Нет, не «твари дрожащей», каким боялась воспитать его мать за долгие тринадцать лет отсутствия отца, в самые главные годы жесткого мальчишества.

«Стоп!» — приказал он сам себе.

Двенадцать с половиной лет прошло со смерти матери, и он научился не думать о ней. Кирилл Александрович знал, что позволь он себе эту слабость, и воспоминания затопят его, сомнут. «Я!.. Я… Один я!». Нет, не только он виновен в ее смерти. Это было бы проще, облегчающе, адвокатски просто. Возьми весы, положи на одну чашу свою вину, на другую возраст, жизнь, эпоху. Атеросклероз… Последнюю судорогу не успевшего схватить кусок воздуха уже синеватого рта…

…Годы рождения и смерти на мраморной плите. Вечное, обыденное отделение живущего от умершего. За границу его жизни, за ритуал похорон, за слова соболезнования тогда ушла не ее — его жизнь.

Огромный — солнечный, нищий, детский кусок его жизни, словно отрубленный гигантским топором мясника… Со стуком, хрястом удара по колоде… Удара земли по крышке гроба.

Легкая пробежка ее пальцев — ото лба до макушки… Улыбка обоюдного счастья в тот самый далекий, уносящийся в сон, миг детства.