Карьера - [4]
Последняя его защита на этой земле…
Кирилл Александрович брел к своему подъезду и не сразу понял, почему рядом сверкает вода. Льется с шлепающим, сухим стуком на замусоренную землю палисадника.
— Ведь пока не обольешь — не увидят? — кричал ему молодцеватый, в джинсах, демобилизованного вида, дворник.
— Это не твой парень… такой длинный? — спросил он Кирилла Александровича, закуривая из его пачки.
— А что? — насторожился Корсаков.
— Два каких-то хмыря его искали, — со значением сказал парень. — Вроде бы заметили его. А он через забор и во двор. Они за ним. Но у твоего же ноги длинные, как у кенгуру.
— А он, думаете, знал их? — не сразу, спокойно спросил Кирилл Александрович.
— За это — будь спок… — доверительно сообщил ему дворник. — Но вообще-то мы за своих всегда вступимся. Понимаем, что за народ в этом доме живет. Недаром меня… сюда взяли.
Попрощавшись, Корсаков вошел в подъезд. Когда он доставал почту из ящика, заметил, что у него дрожат пальцы. Первая, спасительная мысль, что Генка все-таки уехал, — он же сам это видел! — успокоила его.
В подъезд вошли два парня. Один, лет тридцати, в аэрофлотовской куртке, но в пляжной кепке с длинным козырьком на низком лбу… Другой, поменьше, помоложе, с ангельски-неприятным желтым лицом.
Кирилл понял, что это те… двое. Волнение, как боль, ушло куда-то вниз, в поясницу, горячим, ноющим жгутом перехватило основание позвоночника.
— Ну, курва… Малолеток! — словно вспарывая себя злобой, длинно выругался «Ангел».
Корсаков стоял, по-прежнему сжимая в руках скомканные конверты. Наверно, в его лице было что-то выдававшее его волнение, потому что «аэрофлотовец» неожиданно глянул ему прямо в зрачки.
— Вам кого, собственно, нужно? — тихо и спокойно прозвучал голос Кирилла Александровича. Он не спеша поднимался по ступенькам к лифту.
— Не тебя! — вернулся вспотевший, вытирающий лицо «Ангел». Оба невольно насторожились.
— Еще раз попадетесь на глаза… — неожиданно спокойно и тихо сказал Корсаков. — По стене… Разотру!
В подъезде было так тихо, что стало слышно, как от ветра чуть позванивает стекло в плохо пригнанной раме.
В их глазах Кирилл Александрович увидел, что они поняли, чей он отец.
Когда за ним закрылись двери и лифт двинулся вверх, Кирилл Александрович ощутил, что опасность снова рядом. В который раз в его жизни.
2
«Сколько можно трепаться по телефону!» — Кирилл Александрович, казалось, в сотый раз набирал номер.
Он не включал свет, хотя в квартире стало темнее от предгрозовых, старческого цвета, косматых туч. Где-то в центре громыхнул гром и канонадой ушел к окраине.
Стало еще душнее, хотя и полил теплый, несмелый крупно-капельный дождь.
«Не вечно же секретарша будет болтать по телефону. Но если она на месте, то, значит, и Тимошин не ушел?!»
Корсаков стоял у окна, прислонившись лбом к холодному стеклу. Он уже привык за эти четыре месяца к скопищу домов за балконом. Может быть, с фасадной, парадной стороны в этих домах был смысл и красота, но из его окон они казались просто нагромождением каких-то гигантских камней. Зелени на случайно уцелевших деревьях и перерытых, разрубленных палисадниках еще не было, и поэтому общий тон казался пепельно-серым, неживым. Просто лунный пейзаж…
Обложным, почти уютным, ворчливым громом прошла гроза по горизонту, и Кириллу вдруг захотелось куда-нибудь в центр, на бульвары. Выскочить на мокрую, поблескивающую мостовую перед Домом журналистов, высаживать из машины молодых, красивых, бесшабашных женщин, рваться без пропуска через швейцара… Остро и молодо предвкушать жаркий, горячечный шум зала, где почти из-за каждого столика к тебе тянутся руки, предлагают место, окликают по имени, по фамилии, по прозвищу…
Еще лет пятнадцать назад его там знали, кажется, все. От метрдотеля до случайных баб, обычно оккупировавших пивной бар в подвале. А какое же было его прозвище?
Забыл!
У него тогда были черные кожаные джинсы… Потом он достал такую же кожаную черную куртку и, несмотря на тридцать с хвостиком лет, не без тайной гордости чувствовал себя этаким «тинейджером». Мощную тяжелую «Хонду» он купил в первый же год своей «загранки». Он даже не помнил, куда она потом делась.
В первые годы за границей он ловил себя на этой, именно «нашенской» разбросанности в желаниях. То купить, на ту знаменитость на полчаса раззявиться. Удивляться, что «их» это уже не интересует, что «они» суше в фантазиях, спокойнее, строже. Наверно, он не заметил, когда и как сам изменился. Он помнил растерянные глаза Марины, когда вдруг убрал со стола коробку дорогого печенья, которого захотелось всем к завтраку. «Это к Рождеству куплено», — нашел он совершенно неоспоримый, на его взгляд, довод. Дело даже не в том смешном случае (печенье все-таки съели!), когда он, тоже растерянный, ушел к себе в кабинет; он долго слышал злорадный, объединивший их всех, хулиганский смех и милые издевательства над им, которые были слышны ему и за двумя дверями. «Наш папочка стал фарисеем и капиталистом».
Кирилл Александрович прошел по коридору и набрал номер. Один гудок. Непреклонный голос — то ли женский, то ли магнитофонно-неопределенный — «Совещание. Позвоните позже».
