Капитан Арена - [88]

Мы позвали слугу, который на этот раз тотчас прибежал на наш зов и счел своим долгом, чтобы вернуть наше доброе расположение, которое, как он опасался, было утрачено им навсегда, сделать попытку отговорить нас ночевать в своей комнате; но в ответ на его советы мы велели посветить нам и повесить одеяла на окна, лишившиеся по большей части, как мы уже говорили, своих стекол. Он поспешил выполнить то и другое распоряжение, и вскоре, почти защищенные от сквозного ветра, мы улеглись на свои превосходные кровати, хотя, возможно, они казались нам такими лишь по сравнению со всем предыдущими.

Мы тут же занялись обсуждением чрезвычайно важного вопроса: надо ли употребить последний оставшийся у нас пиастр на то, чтобы отправить в Сан Лучидо посланца, дабы он узнал, появилась ли там сперонара, а в случае, если она не прибыла, хотя бы оставил там для капитана письмо, которое даст ему знать о нашем положении и призовет его, как только он ступит на землю, с двадцатью луидорами в кармане присоединиться к нам. Вопрос был решен положительно, слуга взялся найти нам рассыльного, и я написал письмо, которое следовало вручить капитану, если он окажется на месте встречи, или оставить дожидаться его, если он туда еще не прибудет.

После этого мы попросили Бога взять нас под свою благословенную и святую защиту. Одну из ламп мы оставили, поместив ее за ширму, чтобы в случае необходимости у нас был свет, другую погасили и заснули.

Посреди ночи нас разбудил крик: «Terremoto! Terremoto![25]» Похоже, произошел страшный толчок, которого мы не почувствовали: соскочив с кроватей, откатившихся на середину комнаты, мы подбежали к окну.

Часть населения металась по улице, испуская страшные крики. Ну а все те, кто, подобно нам, оставался дома, бросились наружу в живописных нарядах, в которых их застала тряска.

Толпа стекалась к баракам, и мало-помалу спокойствие восстановилось: мы с полчаса постояли у окна, и, так как новых толчков не произошло, город постепенно затих; что же касается нас, то мы снова закрыли окна, снова повесили одеяла, придвинули кровати обратно к стенам и опять заснули.

Когда на следующий день мы позвонили в колокольчик, к нам пришел сам хозяин. Ночная тряска была очень сильной, и он подумал, что на этот раз его гостиница рухнет; тогда он вышел из своей лачуги, опасаясь, как бы с нами чего-нибудь не случилось, но увидел нас у окна и успокоился.

Еще три дома не выдержали и полностью разрушились; к счастью, они были из числа самых пострадавших и потому стояли пустые, так что никто не стал жертвой этого происшествия.

С наступлением дня в город возвратилось спокойствие: по странной случайности, толчки повторялись регулярно и всегда по ночам, что только усиливало страхи. Впрочем, на рассвете мы услыхали звон колоколов — наступило воскресенье, и в монастыре капуцинов шла месса с песнопениями и проповедью. Отправившись туда заранее, так как хозяин предупредил нас, что церковь чересчур мала, чтобы вместить всех верующих, мы все-таки пришли слишком поздно; те, кто не попал в переполненную церковь, запрудили улицу, и нам с трудом удалось пробраться сквозь толпу, чтобы проникнуть в здание. Наконец, это нам удалось, и мы оказались достаточно близко от кафедры, чтобы не упустить ни слова из проповеди.

В связи с торжественностью обстоятельств, кафедра превратилась в своего рода сцену длиной около десяти футов и шириной в три-четыре фута и производила полное впечатление балкона, прикрепленного к колонне. Балкон этот был задрапирован черным, как для погребальной службы, и на одном из его краев стояло большое деревянное распятие. В определенный момент тот, кто совершал богослужение, прервал мессу, после чего один из монахов вышел из клироса и поднялся на кафедру. Это был человек лет тридцати — тридцати пяти с черными волосами и черной бородой, что еще сильнее подчеркивало его крайнюю бледность. Его большие ввалившиеся глаза горели лихорадочным огнем, и, когда он поставил ногу на первую ступеньку лестницы, походка у него была такой немощной и нетвердой, что, казалось, у него не хватит сил дойти до верха; однако ему удалось это сделать, но медленно, и он скорее тащился, чем шел. Взобравшись на кафедру, он облокотился на перила, словно изнуренный предпринятым усилием; затем, окинув долгим взглядом собравшихся, он начал говорить таким слабым голосом, что даже те, кто находился ближе всех к нему, едва могли его слышать. Но мало-помалу голос его окреп, движения оживились, голова поднялась и глаза, раскаленные, безусловно, той самой лихорадкой, которая, казалось, пожирала его, начали метать молнии, в то время как его слова, стремительные, торопливые, резкие, ставили в укор собравшимся ту всеобщую испорченность, в которой погряз мир, испорченность, которая вызвала гнев Господа против земли, гнев, явным и непосредственным выражением коего стало бедствие, постигшее Козенцу. Только тогда я понял, зачем нужно было так расширять кафедру. Это был уже не тот слабый, немощный, с трудом передвигающийся человек, который нуждался в перилах, чтобы держаться за нее; это был увлеченный своей темой проповедник, взывавший сразу ко всем частям аудитории, бросавший суровые упреки то всем сразу, то отдельным личностям; он кидался от одного конца кафедры к другому, то стеная, как Иеремия, то предостерегая, как Иезекииль; затем он внезапно обращался к изображению Христа, целуя его ноги, падая перед ним на колени, умоляя его; потом вдруг хватал распятие и с угрозой поднимал его над устрашенной толпой. Я не мог разобрать все, что он говорил, однако понимал, какое влияние при подобных обстоятельствах оказывало на толпу это могущественное слово. Воздействие было всеобъемлющим, глубоким, страшным; мужчины и женщины пали на колени, ударяя себя в грудь, целуя землю и прося пощады, в то время как проповедник, возвышаясь над толпой, метался без передышки, жестами и голосом возбуждая тех, кто слушал его на улице. Вскоре крики, слезы и рыдания присутствующих достигли такой силы, что они заглушили вызывавший их голос; тогда этот голос постепенно смягчился, от угрозы перешел к состраданию, от кары к прощению. И наконец он возвестил, что монастырь берет на себя грехи всего города, и добавил, что если через день землетрясение не прекратится, то он и все его собратья устроят в городе покаянное шествие, которое, как он надеялся, окончательно укротит гнев Господа. Тут, подобно огню, поглотившему всю данную ему пищу, проповедник, казалось, угас; болезненный румянец, воспламенивший на время его щеки, исчез, уступив место обычной бледности; слабость, ставшая еще сильнее, чем она была вначале, похоже, довела проповедника до полного изнеможения; когда он спускался с кафедры, его пришлось поддерживать, а затем скорее нести, чем провожать до кресла, упав в которое, он потерял сознание.