Капитан Арена - [15]

— Но ты мог бы, по крайней мере, не осуждать его, — сказал Фердинанд.

— Нельзя было поступить иначе, государь: улик набралось достаточно, чтобы применить к нему пытку, а во время пытки он признал себя виновным.

— Верно, — согласился Фердинанд, — это не твоя вина: виновата пытка.

Пытку отменили, а судью оставили на прежней должности.

Странный был человек король Фердинанд; мы еще встретимся с ним в Неаполе и тогда поговорим о нем.

Одна из особенностей, которые более всего удивили меня по прибытии на Сицилию, это разница характера неаполитанского и характера сицилийского: один день плавания разделяет две столицы, пролив в четыре мили разделяет два королевства, а можно подумать, что они находятся в тысяче льё друг от друга. В Неаполе вас ожидают крики, жестикуляция, нескончаемый и беспричинный шум; в Мессине или в Палермо вы вновь обретете тишину, сдержанность жестов и чуть ли не молчаливость. Спросите о чем-нибудь жителя Палермо: ответом вам будет знак, слово или, как исключение, фраза; спросите неаполитанца, и он не только ответит вам пространно и многословно, но еще и сам, в свою очередь, тут же станет расспрашивать вас, и вы уже не сможете от него отделаться. Житель Палермо тоже кричит и жестикулирует, но только в минуты гнева и страсти, а неаполитанец — всегда. Обычное состояние одного — это шум, привычное состояние другого — молчание.

Две отличительные черты сицилийца — это отвага и бескорыстие. Князь ди Бутера, которого можно назвать образцом знатного палермского вельможи, за один день подал пример обеих этих добродетелей.

В Палермо произошел бунт, и привел к этому бунту денежный кризис. Народ буквально умирал от голода и рассудил так: уж лучше умереть от пули или пушечного ядра, ибо агония в таком случае будет не столь долгой и менее тягостной.

Король и королева, у которых и на себя не хватало денег, не могли купить зерна и не хотели снижать налоги, а потому нацелили пушки на все улицы, собираясь ответить народу этим ultima ratio regum[8].

Одна из пушек обороняла подступы к улице Толедо в том месте, тде она выходит на площадь Королевского дворца: народ шел приступом на дворец и, следовательно, шел прямо на пушку; артиллерист с зажженным фитилем стоял наготове, однако народ продолжал двигаться вперед; и тогда артиллерист подносит фитиль ближе к запалу, но в эту минуту князь Эрколе ди Бутера выходит из поперечной улицы и, не говоря ни слова, не подавая никакого знака, садится на жерло пушки.

А так как это был самый популярный человек на Сицилии, то народ, узнав его, разражается криками радости.

Князь подает знак, что он хочет говорить; артиллерист, пришедший в изумление после того, как он трижды пытался поднести фитиль к запалу, а князь даже не обращал на это внимания, опускает фитиль к земле. Народ смолкает, словно по волшебству: он готов слушать.

Князь произносит длинную речь, в которой объясняет народу, как двор, изгнанный из Неаполя, разоренный англичанами и не имеющий других доходов, кроме сицилийских, сам умирает от голода. Он рассказывает, как король Фердинанд ходит на охоту, чтобы прокормиться, и что сам он несколько дней назад присутствовал на обеде у короля, и этот обед состоял лишь из убитой им дичи.

Люди слушают, признают справедливость рассуждений князя ди Бутера, разряжают свои ружья и, перекинув их через плечо, расходятся.

Фердинанд и Каролина все видели из своих окон: они велят привести князя ди Бутера, который теперь весьма обоснованно говорит им о том, что казна приведена в расстройство. И тогда оба монарха в один голос предлагают князю ди Бутера должность министра финансов.

— Ваше величество, — отвечает князь ди Бутера, — мне никогда не приходилось ничем управлять, кроме своего состояния, и я его промотал.

С этими словами князь откланялся королевской чете, которую он только что спас, и удалился в свой дворец на Пьяцца Марина, будучи королем в большей степени, чем король Фердинанд.

В 1818 году, через три года после неаполитанской Реставрации, на Сицилии упразднили майораты и субституции; такое нововведение сразу разорило всех богатых вельмож, не обогатив их арендаторов; в выигрыше оказались одни лишь кредиторы.

К несчастью, такими кредиторами почти сплошь были евреи и ростовщики, дававшие ссуду под сто и сто пятьдесят процентов людям, которые сочли бы для себя бесчестьем вмешиваться в их дела; некоторые никогда ногой не ступали в свои владения, безвыездно оставаясь в Неаполе или Палермо. У князя ди П… спросили как-то, где находятся земли, имя которых он носит.

— Толком не знаю, — отвечал он. — Думаю, где-то между Джирдженти и Сиракузой.

Они находились между Мессиной и Катанией.

До того, как были введены французские законы, после смерти сицилийского барона его наследник, которому не приходилось принимать наследство условно, чтобы не отвечать по долгам покойного своим имуществом, начинал с того, что завладевал всем, а затем посылал кредиторов ко всем чертям. Тогда кредиторы, со своей стороны, соглашались удовольствоваться процентами; предложение казалось разумным, и на это шли: нередко, когда такое предложение поступало, кредиторы, благодаря огромным процентным ставкам, под которые ссужались деньги, к этому времени уже возвращали свой капитал, и все, что они получали теперь, было, таким образом, чистой “прибылью, которой они с готовностью довольствовались за неимением лучшего.