Кант: биография - [99]
Мы не можем знать вещей самих по себе ни в каком смысле. К чему бы ни сводились принципы умопостигаемого мира, они не сводятся к познанию вещей самих по себе. Утверждение Канта на этот счет не может не быть ошибкой.
В контексте обсуждения «принципа случайности» Крузия, который сводится к утверждению, что «все, что существует контингентно, когда-то не существовало», Герц далее развивает этот аргумент. Если в отношении понятия субстанции он ссылался на Локка, то теперь он рассуждает, по сути, согласно Юму:
Магистр Кант полагает, что мы впадаем в это заблуждение потому, что ошибочно превращаем в условие для предмета то, что является в нашем субъективном знании наиболее определенным признаком случайного характера вещи (а именно – наше знание о том, что ее когда-то не существовало). Возможно, вполне приемлемо будет вернуться немного назад. Я уже говорил ранее о разнице между абсолютной и гипотетической необходимостью. Если установлено, что ничто не может существовать без причины, то последняя должна относиться ко всему, кроме абсолютно необходимого бытия. Поскольку случайные вещи с необходимостью предполагают причину и поэтому могут существовать только как следствие, мы должны, я полагаю, подробнее исследовать понятия причины и следствия. По крайней мере следующее кажется несомненным: повторные наблюдения двух последовательных событий – это единственное, что дает нам повод ожидать, в соответствии с правилами вероятности, что они будут постоянно соединены друг с другом, и называть то, что происходит раньше во времени – причиной, а то, что происходит позже – следствием. Понятие времени, которое вошло в оба понятия и которое, таким образом, принадлежит им так же, как и всему эмпирическому знанию, в нашем представлении настолько с ними слилось, что мы не можем мыслить причину и следствие без пространства и времени даже в чистых рациональных познаниях, где пространства и времени нет[788].
Другими словами, Герц утверждает, что причинность так же заражена чувственностью, как и любое другое понятие. Ее нельзя легитимно использовать в чисто рациональной метафизике. Причинность предполагает временность. Иначе говоря, Кант недостаточно радикален.
Если этого было недостаточно, чтобы привлечь внимание Канта к важности Юма для новой чисто рациональной метафизики, то должно было помочь следующее. Königsberger Gelehrte Zeitung опубликовала 5 и 12 июня 1771 года текст под названием Nachtgedanken eines Skeptikers («Ночные мысли скептика»), который представляет собой драматический монолог в духе «Ночных размышлений о жизни, смерти и бессмертии» Эдуарда Юнга (1742–1745), книги, очень популярной в Германии в то время. Как это случалось довольно часто, автор текста не был опознан. Поскольку стиль произведения очень походил на стиль Иоганна Георга Гамана, который, как известно, не только находился под сильным влиянием Юнга, но и был редактором газеты и часто публиковал в ней собственные сочинения, многие читатели в Кёнигсберге (и не только там) могли счесть, что автор этого произведения – Гаман[789]. Однако он не был автором этих «Ночных мыслей». Он был всего лишь переводчиком, настоящим автором был Давид Юм[790]. Кант должен был это знать.
«Ночные мысли скептика» представляли собой перевод на немецкий заключения первой книги «Трактата» Юма. В самом «Трактате» переведенная часть называется просто «Заключение этой книги»[791]. Гаман дал ей более драматичный, но все же вполне подходящий заголовок. Он явно пытался и другими способами скрыть происхождение книги. Там, где Юм говорит в своем тексте «в Англии»,[792] Гаман ставит in unserm Land, то есть «в нашей стране», и полностью опускает последний абзац заключения Юма, ибо любой читатель понял бы, что перед ним лишь часть гораздо большей работы.
В заключении первой книги «Трактата» Юм обсуждал принцип причинности, но направленность его обсуждения здесь совершенно отличалась от направленности первого «Исследования». В «Исследовании» Юм утверждал просто, что наше знание какого бы то ни было отношения причинности не может быть основано на априорном рассуждении, но «возникает всецело из опыта, когда мы замечаем, что определенные объекты постоянно соединяются друг с другом». В заключении первой книги «Трактата» он подчеркивал, что связь между причиной и следствием «заключается исключительно в нас самих» и является «не чем иным, как определением нашего ума». По «Исследованию» могло бы показаться, что причинно-следственная связь пусть и не объективна, но каким-то образом основывается на самих объектах. В этом же отрывке Юм утверждает, что причинная связь совершенно субъективна. Мы можем пытаться вести свои изыскания до тех пор, «пока не дойдем до первичного, предельного принципа» каждого явления, но ничего не выйдет. Открытие субъективного характера причинного отношения «не только лишает нас всякой надежды на то, что мы когда-либо получим удовлетворение, но даже заглушает само наше желание: ведь оказывается, что, говоря о своем желании познать первичный действующий принцип как нечто находящееся во внешних объектах, мы или впадаем в противоречие с самими собой, или произносим слова, лишенные смысла». Здесь вопрос самой возможности метафизики ставится в контексте дискуссии о принципе причинности, и это немедленно должен был понять Кант – до или после чтения Герца, не так важно. Кант соглашался с Юмом, что связь между причиной и следствием заключается в «определении ума». И хотя он нашел такое определение в чистом разуме, а не в воображении, он столкнулся с той же проблемой, что и Юм: как можно перейти от «того в нас, что мы называем представлением», к объекту?
