Кант: биография - [100]

Это не исчерпывает проблему Юма, поскольку в заключении первой книги проблема причинности поставлена в более широкий контекст. Дело не только в том, что рассудок заставляет нас «противоречить себе или произносить слова, лишенные смысла». Юм не считал безошибочным и фундаментальный принцип воображения, который также «вводит нас в заблуждение, когда мы безотчетно следуем ему (что мы принуждены делать)». Поскольку этот принцип «заставляет нас выводить заключения из причин и действий, он же убеждает нас в непрерывном существовании внешних объектов, не воспринимаемых чувствами. Но хотя обе эти операции одинаково свойственны человеческому уму и необходимы для него, однако при некоторых обстоятельствах они прямо противоположны друг другу, так что мы не можем правильно и закономерно выводить заключения из причин и действий и в то же время верить в непрерывное существование материи. Как же мы согласуем оба этих принципа?»[793] Это ведет к фундаментальным или, если Юм был прав, неизбежным противоречиям. Ясно, что тут требовалось еще много работы.

С точки зрения Гамана, на карту было поставлено, конечно, гораздо больше. Он пытался критиковать чистую философию. Название его перевода очень хорошо отражает экзистенциальное отчаяние юмовского текста, которое так для Юма нехарактерно. Вот всего несколько примеров:

Но прежде чем погрузиться в открывающуюся передо мной неизмеримую глубь философии, я чувствую склонность к тому, чтобы остановиться на минуту на занимаемой мной сейчас позиции и поразмыслить о путешествии, которое я предпринял и благополучное доведение которого до конца, несомненно, потребует большого искусства, большого прилежания с моей стороны. Мне кажется, что я подобен человеку, который, несколько раз наткнувшись на мель и едва избежав кораблекрушения при прохождении через небольшой пролив, тем не менее отваживается выйти в море на той же самой утлой, потрепанной бурей ладье и даже питает честолюбивый замысел пуститься при столь неблагоприятных обстоятельствах в кругосветное плавание. Воспоминание о моих прошлых ошибках и недоумениях возбуждает во мне недоверие к будущему. Печальное состояние, слабость и беспорядочность способностей, которыми я должен пользоваться при своих исследованиях, усиливают мои опасения, а невозможность улучшить или исправить эти способности приводит меня почти в отчаяние, и я решаюсь скорее погибнуть на бесплодной скале, занимаемой мной в настоящее время, чем отважиться выйти в неизмеримый океан, сливающийся с беспредельностью. Внезапное обнаружение грозящей мне опасности повергает меня в меланхолию, а так как обычно именно этот аффект больше всех остальных потворствует себе самому, то я невольно питаю свое отчаяние безнадежными мыслями, которые в таком изобилии доставляет мне занимающий меня вопрос.

А вот такими строками заканчивается первая часть «Ночных мыслей»:

Интенсивное рассмотрение разнообразных противоречий и несовершенств человеческого разума так повлияло на меня, так разгорячило мою голову, что я готов отвергнуть всякую веру, всякие рассуждения и не могу признать ни одного мнения хотя бы более вероятным или правдоподобным, чем другое. Где я и что я? Каким причинам я обязан своим существованием и к какому состоянию я возвращусь? Чьей милости должен я добиваться и чьего гнева страшиться? Какие существа окружают меня и на кого я оказываю хоть какое-нибудь влияние или кто хоть как-нибудь влияет на меня? Все эти вопросы приводят меня в полное замешательство, и мне чудится, что я нахожусь в самом отчаянном положении, окружен глубоким мраком и совершенно лишен употребления всех своих членов и способностей.

Verfremdet[794] таким образом, текст Юма превращается в мощное заявление. Он подчеркивает бесполезность и опасность определенного способа философствования и выражает отчаяние, выступающее тут как неизбежный результат слишком большой зависимости от разума. Философский разум неизбежно сбивает нас с пути. Он не может решить наши проблемы, будь то философские или любые другие. Заключение Юма может, таким образом, служить предупреждением против слишком напряженного и слишком серьезного философствования и абстрактного мышления.

Вряд ли можно сомневаться, что Гаман намеревался донести до читателя именно это, что он переводил работу как предупреждение тем, кто слишком полагается на философские рассуждения и чистый разум, призывая их вернуться в лоно повседневной жизни и к вере, не требующей иных оправданий, кроме самой себя. Это один из самых важных взглядов Гамана. Философия, понимаемая как фундаментальное и рациональное занятие, способное решить все наши проблемы, сама является для него проблемой. Гаман уже и ранее считал Юма полезным именно в этом контексте. В 1759 году он использовал «Трактат» Юма в своих «Сократических достопримечательностях», чтобы напомнить рациональным мыслителям, а особенно Канту, что скептицизм Юма указывает на пределы самого их проекта. Выступая против неправильного толкования Платоном Сократа и ссылаясь на платонизм Шефтсбери как на вуаль «неверия», философия Гамана делает упор на сократическое незнание, и Гаман утверждает, что юмовская философия демонстрирует, возможно, вопреки намерениям самого Юма, что любая фундаментальная опора на разум ошибочна. Следует полагаться на чувство и веру.