Кант: биография - [86]
Шеффнер хотел заручиться поддержкой Канта в собственных интересах, но безуспешно. Так, он писал Гердеру, что Кант «слишком ленив», чтобы внимательно прочесть Уарте или написать вместе с ним рецензию к «Фрагментам» Гердера[698]. У самого Канта были другие планы. Его больше не интересовала критика книг и систем и все больше влекла критика самого философского размышления.
«Грезы духовидца» (1766): Искренность, выраженная двусмысленно
«Грезы духовидца», возможно, самая любопытная книга Канта. Задумка написать ее, или по крайней мере написать что-то о духовидении и Сведенборге, появляется по меньшей мере летом 1762 года, но едва ли намного раньше[699]. В письме Шарлотте фон Кноблох Кант рассказал, как в нем пробудился интерес к Эммануилу Сведенборгу (1688–1772). Кант писал, что непохоже, «чтобы кто-нибудь когда-нибудь замечал в нем след образа мысли, склонного к чудодейственному, или слабости, ведущей к легковерности». Он утверждал, что никогда не верил в духов и не боялся кладбищ, следуя правилу здравого смысла, который, на его взгляд, в целом выступает против привидений. Однако предсказания Сведенборга или, лучше сказать, его чудесные видения, по крайней мере, на первый взгляд казались надежными. Они указывали в направлении доказательства существования иного мира. Так, говорят, что Сведенборг сообщил о точных событиях, которые произойдут в Стокгольме, сам находясь в 50 милях от него[700]. Свидетели этих «видений» казались Канту совершенно надежными. Так что нужно было от чего-то отказаться: или естественные законы, управляющие зрением, были неполны, или Сведенборг и его свидетели ошибались. Канту было трудно найти то, что подрывало бы достоверность этих событий. Так, он «страстно» желал получить книгу, которую Сведенборг собирался вскоре опубликовать в Лондоне. Когда он ее прочел, то был разочарован и позабавлен параллелями между спекуляциями Сведенборга и академических метафизиков.
6 ноября 1764 года Гаман сообщал Мендельсону, что Кант, «чьим обществом я теперь ограничиваюсь», пишет «рецензию на Opera omnia некоего Шведенберга [sic]», и выражал надежду выслать вскоре Мендельсону «небольшой трактат магистра Канта вместо противоядия». Стало быть, Кант написал тогда часть «Грез духовидца» или их черновик. Гаман хорошо знал об этом; возможно, у него даже был доступ к какой-то части кантовского проекта. История публикации этой работы тоже довольно странная. Книгу послали цензору не в рукописной форме, как требовалось; Кантер представил печатный экземпляр и заплатил 10 талеров штрафа, эквивалент одной шестой части ежегодного жалования Канта в качестве помощника библиотекаря. Извинением Кантера было то, что рукопись «очень неразборчивая». По этой причине ее посылали печатникам страница за страницей. Сам Кант подтверждает это, пытаясь оправдать плохую организацию книги этой процедурой. Он «не всегда мог предвидеть заранее, что нужно представить раньше, чтобы содействовать лучшему пониманию того, что должно последовать далее, и определенные разъяснения впоследствии пришлось опустить, потому что иначе они могли появиться в неподходящем месте»[701]. С другой стороны, Кант, кажется, верил, что его бывший студент Гердер поймет работу по частям, не видя ее целиком, поскольку он посылал ему книгу часть за частью, по мере того как она печаталась[702]. Боровский сообщает, что Кант обычно посылал только всю работу целиком, так что «Грезы», кажется, и здесь стали исключением. Была какая-то спешка, чтобы вынести суждение на эту тему, – почему, мы не знаем.
«Грезы» – единственная книга, в отношении которой Кант приблизился к тому, чтобы извиниться за нее. Хотя она вышла анонимно, он взял за нее ответственность. Так, 8 апреля 1766 года он писал Мендельсону:
Удивление, которое Вы высказываете по поводу тона небольшого сочинения, служит для меня доказательством доброго мнения, которое вы составили о моей искренности, и даже Ваше неудовольствие по поводу того, что в данном сочинении, как Вам кажется, она выражена лишь двусмысленно, для меня ценно и приятно. Действительно, у Вас никогда не будет основания изменить обо мне свое мнение, ибо, каковы бы ни были недостатки, избежать которых не всегда можно даже при самой твердой решимости, но непостоянство и погоня за внешним блеском, право, никогда не станут моим уделом, после того как в течение большей части своей жизни я научился почти обходиться без того, что обычно портит характер, и презирать это. Потеря уважения к себе, проистекающего от сознания неискренности убеждений, была бы поэтому самым большим несчастьем, которое могло бы меня постигнуть, но которое наверняка никогда меня не постигнет. Правда, я с самой твердой убежденностью и к великому удовлетворению моему думаю многое такое, о чем я никогда не осмелюсь сказать, но я никогда не буду говорить то, чего я не думаю[703].
Так Кант пытался сгладить тон, который показался Мендельсону сомнительным. Книга была недостаточно серьезной. Метафизика была важна, и с ней не следовало обходиться легкомысленно. Кант пытался убедить Мендельсона в своей серьезности. В то же время, говоря о своей полной искренности как автора, он опосредованно извиняется за неоднозначный стиль или тон своей работы. Лучше всего этот тон, вероятно, характеризует отрывок из конца третьей главы:
