Камо. Агентство «Вавилон» - [8]
Я дал Рейналю выговориться — рассказывал он хорошо, с истинной страстью. Потом спросил:
— А кто тебе дал список этого агентства?
— Приятель, он переписывается с одной русской. Он в выпускном классе, на отделении философии.
Философ жил на улице Брока. Звали его Франклин Рист. Шестнадцати- или семнадцатилетний, с солидным баском и изысканными манерами, но под внешним спокойствием — Ниагарский водопад страстей. Он переписывался с некоей Неточкой Незвановой, от которой получал письма, проштампованные в середине прошлого века в Санкт-Петербурге, Россия. Неточка жила с отчимом, скрипачом, который больше налегал на водку, чем на скрипку, и винил весь мир в своем падении. Она страдала, эта Неточка, так страдала, что слезы, настоящие слезы катились по лицу философа Франклина.
— Я ее люблю, понимаешь?
— Но, господи, Франклин, ЕЕ ЖЕ НЕТ В ЖИВЫХ!
— Ну и что? Сразу видно, ты понятия не имеешь, что это значит — любить.
Этот самый философ услышал об агентстве от одной своей одноклассницы, Вероники, которая переписывалась с Йестой Берлингом, шведом, бывшим пастором, лишенным сана за пьянство в тысяча восемьсот каком-то году. Йеста Берлинг безумствовал напропалую в снежных просторах Вермланда, преследуемый волками, с ватагой таких же отщепенцев, волокит и гуляк вроде него, забубенных обжор и выпивох.
«Но я знаю, дорогая Вероника, что вы — та, кого я ищу среди этого бешеного разгула, ищу всю жизнь».
«А я всю жизнь вас-то и ждала», — отвечала Вероника.
«Как печально, что мы не из одного века!»
«О да, вот не повезло!»
«По крайней мере мы знаем, что были созданы друг для друга…»
В таком вот роде переписка. И Вероника, склонившись ко мне с выражением какого-то странного, немного насмешливого счастья, говорила:
— Тебе это все непонятно, любовь, да? Маленький ты еще…
Так, от одного к другому, я отыскал их с дюжину — мальчиков и девочек: все абоненты агентства «Вавилон», все общаются с прошлым — и на всех языках! Все где-то там, далеко.
Сплошные Камо, почище самого Камо…
Пока я не сказал себе: «Нет! No! Хватит! Basta! Es reicht! Stop it! Больше так продолжаться не может!»
Are you My dream, dear Kamo?
Sick frog! (И sick на всю голову, причем сильнее, чем ты думаешь!)
Не радуйся зря, Камо, это не Кэти твоя пишет, а всего лишь я. Приходится писать, раз с тобой невозможно разговаривать. Кстати о твоей Кэти, должен сказать, что я ее видел. И тебе покажу, как только ты этого пожелаешь. На нее стоит посмотреть, можешь мне поверить.
С приветом,
Я.
Я знал, что на это письмо Камо должен отреагировать. Я был в этом уверен, потому что послал его в одном из конвертов, какими пользовалась Кэтрин Эрншо. С той же восковой печатью, с тем же штемпелем, и адрес написан тем же почерком, гусиным пером!
Он и в самом деле отреагировал на следующий же день, прижав меня к вешалкам около кабинета математики.
— Не знаю, что ты такое сделал и как ты это сделал, но ты совершил ба-альшую ошибку!
Он заломил мне руку, а локтем припечатал к стене. Зажатый между двумя вешалками, я вынужден был смотреть ему в лицо.
— Нельзя будить человека, который видит сны, он может быть опасен!
Он шипел сквозь зубы, и в глазах у него мерцал огонек самого настоящего безумия. Только появление месье Арена меня и спасло.
— Сначала математика, молодые люди, убивать друг друга будете потом.
Сославшись на головную боль, я отпросился с математики минут за десять до конца урока и удрал из коллежа через черный ход. Нырнул в метро и часа два хоронился под Парижем, стараясь сбить со следа Камо, который мерещился мне повсюду, хотя на самом деле его не было. Прыжок в вагон за полсекунды до того, как двери закроются, на платформу с еще не остановившегося поезда, гулкий бег по переходам, неожиданные смены направления и страх, самый настоящий. Пока не пробился беззвучный внутренний смешок — надо же когда-то и успокоиться.
Было уже темным-темно, когда я нашаривал выключатель в своем подъезде… И нашарил чью-то руку.
Мороз по коже.
Загорелась лампочка. Передо мной стоял Камо.
— Так ты покажешь мне Кэти?
— Завтра, Камо, завтра покажу.
— Сейчас!
— Меня родители ждут.
— А меня мать не ждет.
В глазах его не было теперь ни следа безумия. Воля, несокрушимая, как стена, — и все. Никаких путей к отступлению.
Мы снова вышли в темноту. На улице тишина. В метро тишина. Такое впечатление, будто весь город примолк. Мелькали станции. Камо не смотрел на меня. Я не смотрел на Камо. А потом он заговорил, уставясь в пространство перед собой.
И то, что он сказал, так изумило меня, что рот у меня сам собой открылся, чмокнув, как вантуз.
— Все равно Кэти просила меня прийти к ней.
Я не успел еще закрыть рот, как он добавил:
— Я ждал, сколько мог, но теперь не могу отступать; ей слишком тяжело, мне надо к ней.
И он принялся пересказывать мне все письма, которые прислала ему Кэти (он знал их наизусть!), вплоть до самых последних, где речь шла только об одном; об исчезновении X.
— Потому что X. от них удрал, знаешь?
Нет, чего не знал, того не знал.
X. сбежал ночью, в бурю. Кэти со временем поднадоели его бунтарские выходки, его взлохмаченная грива, его дикий нрав. Она завела себе новых друзей, Эдгарда и Изабеллу Линтон, — эти-то были хорошо воспитаны, хорошо одеты, от них хорошо пахло, и она предоставила X. черной работе, злобе и самому себе. Он исчез в ночи, и никто его больше не видел. Проклятая зима 1777 года, проклятая зима! Письма Кэти теперь были сплошными долгими сетованиями:
