Камо. Агентство «Вавилон» - [9]
«О Камо! Камо! Мы перестаем существовать, когда нас перестают любить!»
Она винила себя в том, что «толкнула X. в бездонный колодец, откуда не долетит никакой зов…» — в таком вот роде фразы. Да, длинные, полные отчаяния письма, на которые Камо только и мог отвечать все одно и то же: «Я тут, Кэти, я ваш друг».
«Вы говорите — тут? Где же это, интересно знать? Два века спустя?»
И новая волна муки опрокидывала слова Кэти, швыряя одни об другие. («В ее письмах бушует жуткий ветер», — говорил Камо.) Целые фразы, словно вдруг взбесившись, толкались и теснились, выкипая на поля:
— «Я злая, Камо, до того злая! И с отцом была злой, и с X., я злая, все так говорят, и они правы».
— «Нет, Кэти, вы не злая, уж мне ли не знать…»
— «О! Вы, дорогой Камо, в двух веках от меня… Может, вы — вообще мой сон? Вы хоть существуете?»
От письма к письму — мука, которую ответы Камо смягчали чем дальше, тем меньше, пока наконец Кэтрин Эрншо не написала ему в последний раз. (Господи, этот почерк, словно косой лиловый дождь, почти размытый!) «Я больше не верю в ваше существование, дорогой Камо, нет у меня больше такой веры, чтоб продолжать вам писать… Если вы есть, если вы такой, как я себе представляю, прошу вас, придумайте что-нибудь, мы должны увидеться…»
Этим-то последним письмом Камо и потрясал теперь у меня перед носом, между тем как поезд метро, шипя, замедлял ход.
— Видишь, я и без тебя собирался к ней! Ну, где выходим?
Я вздрогнул и очнулся. Огляделся, как потерянный.
— Нам обратно, Камо, из-за твоего трепа мы проехали!
На платформе я от души пнул мусорную урну, которая отскочила от стены и с грохотом покатилась. Кто-то обругал меня хулиганом. Я был в бешенстве. Битых четверть часа я слушал Камо и чуть ли не верил! В глазах у моего друга стояли слезы, и у меня у самого сердце сжималось. Еще бы одна остановка — и я бы заплакал вместе с ним!
Пока он пересказывал мне ее письма (по-английски, между прочим!) Кэти волновала меня так же, как его! Но, будь оно все проклято, я-то ведь ее видел, эту Кэти — настоящую! Видел! Живьем видел! И слышал!
Wake up, boys and girls!
Так вот: в прошлую среду я занял наблюдательный пост на почтовом отделении тринадцатого округа. Я решил караулить у почтового ящика 723 (того самого, куда Камо отправлял ответы), пока не увижу, кто придет за корреспонденцией агентства «Вавилон». Тогда мне останется только незаметно проследить за этим человеком до самого агентства. Я готов был ждать хоть десять лет. (Для развлечения я листал телефонные справочники, парижские и областные, как будто задался целью выучить наизусть фамилии всех жителей Франции.) Шутка чересчур затянулась. Я, например, больше не верил в эту чушь с письмами из другого времени. Я решил спасти Камо — против его воли, если иначе не получится. Не мог я больше смотреть, как он скатывается в безумие. Да, я готов был простоять хоть вечность у этого серого металлического ящика, в который каждые пять минут падало новое письмо.
— Ничего себе дела идут у этого агентства «Вавилон»!
— А что это вообще за контора?
Замечания почтальонов, долетавшие до меня из-за стены металлических ящиков, мало что проясняли.
— Не знаю, международное что-то: на конвертах каких только имен нет — все тебе нации тут.
— Может, брачное агентство? Строит единую Европу!
— Эй, Фернан, а ты бы им написал, пускай тебе жену сосватают!
Почтальоны смеялись. Час проходил за часом. И вот ровно в семь окошечки стали захлопываться. Я уже собирался выметаться вместе с последними посетителями с тем, чтобы завтра прийти к открытию, как вдруг чей-то голос, ужасно напористый, загремел на весь почтамт:
— Поздно? Что значит — поздно? Нет уж, месье, ничего не поздно!
А потом торопливое шарканье. Кто-то из служащих пытался протестовать, но голос смел его с дороги:
— Нет, месье, до завтрева не терпит, не терпит и не ждет. Я работаю, чтоб вы знали!
Парижский акцент такой, что хоть ножом режь.
— Ваша сигарета, мадам…
— Да потушила я бычок! Потушенный он, не видите, что ли?
Тут она завернула за ряд телефонных кабин. Сначала из-под справочников я увидел только микроскопическую перепуганную собачонку, которую она тащила на длиннющем поводке.
— С собаками в государственное учреждение вход воспрещен, мадам!
Почтовый служащий был гигантом. С каждым его шагом казалось, что вот сейчас он раздавит крохотное создание.
— С Бибиш не воспрещен! С Бибиш нигде не воспрещен!
И вдруг я увидел ее: совсем маленького росточка, лет шестидесяти, вся словно наэлектризованная, рыжие волосы только что не искрят, а глаза мечут зеленые молнии. Домашние тапочки на босу ногу, вызывающе шлепающие по полу, в руках хозяйственная сумка чуть ли не с нее ростом. Сигарета, торчащая в углу рта, роняла пепел при каждом движении ее свирепых губ.
Встав на цыпочки, она вставила подрагивающий ключ в замок ящика номер 723!
Рывком распахнулась металлическая дверца. Лавина писем накрыла собачку.
— Ах, чтоб тебя!
Я было сунулся помочь, но был пригвожден к месту злобным:
— Не трогать мои письма! Не сметь! Ясно?
После чего принялась горстями кидать конверты в раскрытую сумку. Служащего, нависшего над ней, как крепостная стена, она язвительно спросила:
