Женскии голос падает из репродуктора, невесомый и волнующий, как вуаль новобрачной.
– Господин Малоссен, вас просят зайти в бюро претензий.
Голос как будто из тумана, он звучит так, как если бы заговорили фотографии его владелицы. Но за этой вкрадчивостью мисс Гамильтон проскальзывает хитренькая улыбочка, отнюдь не ласковая. Ладно, пойду. Может, к следующей неделе и доберусь. Сегодня, двадцать четвертого декабря, сочельник; время – четверть пятого; Магазин набит до отказа. Все проходы запружены плотной толпой покупателей, изнемогающих под тяжестью рождественских подарков. Похоже на ледник, текущий незаметно для глаза, с каким-то угрюмым остервенением. Вымученные улыбки, лица, блестящие от пота, приглушенные ругательства, злые глаза, вопли детей, которых хватают за руки ватные Деды Морозы.
– Не бойся, маленький, это же Дед Мороз!
Фотовспышки.
А мне видится другой Дед Мороз, гигантский и прозрачный, возносящий над этой застывшей людской сумятицей свой жуткий каннибальский силуэт. У него вишнево-красный рот, у него белая борода, он добродушно улыбается. А из углов рта торчат детские ножки. Это последний рисунок Малыша – вчера, в школе. Можете себе представить морду учительницы: «По-вашему, нормально, что ребенок в этом возрасте рисует такого Деда Мороза?» «А сам Дед Мороз, – ответил я, – это, по-вашему, нормальное явление?» Я взял Малыша на руки – он чуть не кипел от жара, даже очки запотели, и от этого косил еще сильнее.
– Господин Малоссен, вас просят зайти в бюро претензий.
Да слышит, слышит господин Малоссен, заткнись! Он уже добрался до центрального эскалатора, уже было занес ногу и – застыл на месте под черным дулом, смотрящим прямо на него. В меня ведь целит, собака, точно в меня! Башня четким движением повернулась на оси в мою сторону, затем пушка подняла хобот и уставилась мне прямо в переносицу. Башня и пушка танка АМХ-30, управляемого старым хреном полутораметрового росточка, который радостно повизгивает, нажимая на кнопки дистанционного устройства. Это один из множества старикашек, питомцев Тео, – выживший из ума гном в сером халате. Тео всех их одевает в серые халаты, чтобы не терять из виду в толпе.
– Дедушка, положите игрушку на место, я кому говорю!
Продавщица секции игрушек еле ворочает языком от усталости. Ее хорошенькое личико похоже на морду белки, которая держит пару орешков в защечных мешках. Старик мотает головой, как упрямый мальчишка, не отрывая пальца от кнопки пуска. Щелкнув каблуками, я встаю по стойке смирно и говорю:
– Господин полковник, АМХ-30 – устаревшая техника, подлежит списанию на слом или отправке в слаборазвитые страны.
Старик огорченно смотрит на свою игрушку и – делать нечего! – показывает мне рукой: проходи, мол. Продавщица дарит мне улыбку: отныне в ее глазах я видный специалист по старческой психологии. Как из-под земли возникает Казнав, этажный охранник; он с раздраженным видом ставит танк на прилавок.
– Это как закон: где Малоссен, там бардак.
– Заткнись, Казнав!
Обстановочка…
Лишившись боевой техники, старик не знает, куда себя деть. Я же наконец ступаю на эскалатор и возношусь, испытывая при этом некоторое облегчение, как если бы там, наверху, и в самом деле было легче дышать.
Там, наверху, мне на глаза попадается Тео. В нежно-розовом костюме, обтягивающем фигуру, он, как обычно, стоит в очереди к кабине фотоавтомата. Он улыбается мне.
– Слушай, Тео, там один твой подопечный валяет дурака в отделе игрушек.
– Ну и ладно. По крайней мере, в это время он не расстегивает ширинку перед школьницами.
Улыбка за улыбку. Затем Тео кивает мне на стеклянную коробку бюро претензий:
– Там вроде о тебе толкуют.
Действительно, с первого взгляда ясно, что Леман занят делом. Он объясняет сидящей перед ним покупательнице, что во всем виноват я. Из глаз дамы то и дело вырываются струйки слез. В углу стоит разболтанная коляска, а в коляске – ребенок, такой толстый, что даже непонятно, как его туда втиснули. Я открываю дверь и слышу, как Леман говорит даме тоном полного и искреннего сочувствия:
– Я совершенно согласен с вами, мадам, это абсолютно недопустимо. – И, увидев меня, продолжает: – А вот и он. Сейчас мы спросим у него, что он об этом думает.
Тон меняется: из сочувственного он превращается в обличительный. Дело, в общем, простое, и Леман излагает его мне со спокойствием гипнотизера, а тучный ребенок смотрит в это время на меня взглядом веселым, как этот мир. Так вот, три дня назад подведомственный мне отдел продал присутствующей здесь даме холодильник такой емкости, что она сумела засунуть в него рождественский ужин на двадцать персон, включая закуски и десерт. И вот прошлой ночью по причине, которую он, Леман, очень хотел бы, чтобы я ему объяснил, этот самый холодильник превратился в мощную электропечь. Это чудо, что мадам не сгорела заживо, открыв сегодня утром дверцу. Я украдкой смотрю на покупательницу: брови у нее действительно слегка подпалены. В голосе ее не только злость, но и боль, и от этого мне легче принять жалобный вид. Ребенок смотрит на меня так, как будто я источник мирового зла. Я же перевожу удрученный взгляд на Лемана, который, скрестив руки, опирается ими на ребро письменного стола.
