Камо. Агентство «Вавилон» - [7]

На миг мне показалось, что он издевается.

— А как ты узнал?

— Да видно же сразу! Гусиное перо, типичная печать XVIII века, штемпель «KING GEORGE», а потом — стиль, старик, стиль! Да вот, дай-ка письмо, сейчас покажу…

— Письма нет.

Рухни нам на голову квартира верхних соседей вместе с пианино, посудой и шестью жильцами, Камо не был бы так ошеломлен.

— Не понял?..

— Я его сжег.

Поп и Мун еле вырвали меня из рук Камо. Он так меня тряс, что я уж думал, голова отвалится.

— Да что он тебе сделал? За что ты его? Перестань! — орал Поп.

— То и сделал, сжег к едрене фене письмо XVIII века! Что сделал, сволочь такая!

Когда Камо ушел (продолжая ругаться так, что еще и со двора было слышно), Мун наклонилась ко мне, пораженная до глубины души:

— Это что ж ты такое учудил-то, черт возьми, какая тебя муха укусила? Сам хоть понимаешь?

— ……

Понимаю ли я? Если бы!

In love

Ссора — как зима: каждый сидит в своем углу. И долгой же была эта зима между Камо и мной! Ни слова больше, ни взгляда, и так оно шло… ох, долго!

Поскольку с недавних пор по английскому он обгонял всех — и насколько! — класс приписал наш разрыв соперничеству.

Длинный Лантье уговаривал:

— Слушай, ну не ссориться же тебе с Камо из-за какого-то английского! Уж тебе-то! Уж вам-то!

Он дорожил нашей дружбой, Длинный Лантье.

— Камо и ты — вы нам всем нужны, это все равно как… (он пытался найти сравнение) все равно как — ну, я не знаю, все равно как… (так и не нашел).

У него самого друзей, в сущности, не было, он был, скорее, другом друзей.

Впрочем, Камо теперь ни с кем не разговаривал. Даже с мадемуазель Нахоум, которая иначе не называла его, как «dark Камо». Сплошной мрак, нерушимое молчание, ледяной взгляд, пресекающий всякую попытку с ним заговорить. И свободное падение по всем предметам. Даже по математике! Даже по истории, которую он всегда так любил. Он прогуливал уроки, не делал домашних заданий, у доски отвечал наобум. Он был не здесь, и один только я знал где: в прошлом двухсотлетней давности!

Бледный, осунувшийся, он худел с каждым днем, движения стали резкими, дергаными, как у механических игрушек, которые коллекционировала Мун, а Поп приводил в рабочее состояние.

Как-то Длинный Лантье спросил меня:

— Камо — он что, влюбился?

— Поп, а вот если по правде, что это такое — влюбиться?

(Я вовсе не был таким уж полным идиотом, кое-какое понятие об этом предмете имел, но мне нужен был четкий ответ.)

Поп с масленкой в руке поднял глаза от механической куколки-фехтовальщика, которой чинил подвижную руку.

— Влюбиться? Страшенный выброс адреналина, резкое учащение сердцебиения.

Мун подавила смешок.

— Какой же ты глупый!

— Ты можешь предложить лучший ответ?

Мун опустила на колени книжку, которую читала.

— Влюбиться? По-настоящему? Это когда тебе есть что сказать кому-то, и столько, что хватит провести с ним всю жизнь, пусть даже молча.

Поп бросил на меня вопросительный взгляд.

Я вернулся к теме:

— А можно влюбиться в кого-то, кого на самом деле не существует?

Тут Поп от души рассмеялся.

— А как же! Из-за этого-то и бывают разводы!

Я не понял. И отстал.

Epidemic

На переменах, если кто прячется по углам, это всегда заметно. Этот поразил меня в первую очередь тем, что выглядел точно таким же зомби, как Камо. Никогда ни на кого не глянет. И все время сидит в одном и том же углу, опираясь спиной о третий столб школьного крыльца. Уже несколько дней я наблюдал за ним. Это был крепыш, стриженный под ноль, таскавший ранец чуть не с себя размером. Всякий раз одни и те же действия в одном и том же порядке: сядет, прислонясь к столбу, откроет ранец, достанет кучу словарей, начинает в них рыться — и все, его больше нету. Вокруг него дрались, через него перешагивали, как через естественное препятствие, мимо просвистывали мячи, а он и ухом не вел, словно сидел в тиши библиотеки.

— Это Рейналь, — объяснил мне Лантье, — из третьего «Б»[2], мы как-то оказались в одной компании два года назад: не подарок!

Я не знал, как к нему подступиться. А между тем что-то меня на это толкало.

Однажды вечером после уроков я пошел за ним следом. Он шагал, не глядя по сторонам, втянув голову в поднятый воротник бретонского морского бушлата. Прохожие сторонились, он рассекал толпу, как плуг. Я-то видел в основном его плечи, которые перекатывались, как тяжелые валы. В конце концов я собрал волю в кулак и, догнав его, пошел рядом. И спросил, не глядя на него:

— Эй, Рейналь, ты тоже с кем-то переписываешься?

Он остановился как вкопанный. Уставился на меня маленькими прищуренными глазками, в которых полыхал настоящий пожар.

— Откуда ты знаешь?

— Я не знаю, я спрашиваю…

Мне показалось, что он меня сейчас съест живьем. А потом в его взгляде мелькнуло кое-что другое, что я сразу узнал: потребность выговориться.

— Да, переписываюсь — с одним итальянцем: он племянник виконта де Теральба. С дядей у него проблемы, я пытаюсь ему как-то помочь. Этот дядя, скажу тебе, такой фрукт! Его на войне рассекло пополам. На поле битвы нашли только одну половину и заштопали, как могли. С тех пор он полный псих. Буйный причем. Кромсает пополам своей шпагой все, что подвернется: фрукты, насекомых, животных, цветы — все-все. Племянник его до смерти боится. Дядюшка уже его и утопить пытался, и отравить грибами…