Камень-обманка - [135]

— Набрал по дороге. Поешь… И вот еще… Вытащил из сумы несколько крупных растений. На дудках длиной в аршин темнели толстые листья, глянцевые с одной стороны.

— А-а, ревень, — равнодушно отметила Катя, сдирая со стебля кожицу и кусая кисловатую мякоть.

Отложив кислец, внезапно попросила:

— У меня в поняжке шиповник сухой. Настою из него сварить бы.

— Зачем же? — удивился Андрей. — Чай есть.

— Шиповник — иное. Он сил прибавляеть, и не так голодно…

Россохатский отлично понимал: Кате и ему сейчас нужны не столько настои, хоть они и в самом деле бодрят, сколько фунт-другой свежего мяса.

Заварив кипятком шиповник, легли спать. Солнце уже упало за горы; к реке спустился туман, и звуки стали мягче, ровнее, глуше.

Катя заснула сразу, а Россохатский ворочался и вздыхал, и это сердило его. Он не выдержал, поднялся, свернул цигарку и стал думать, как добыть еду. В голову не приходило ничего путного. Конечно, самое простое — взять бердану и попытаться сшибить зайца или глухаря. Но в ружье — последний заряд. Вдруг промахнешься, истратишь дробь впустую. Ах, господи! Не молиться же на этот патрон! И Андрей решил: как только развиднеется, он уйдет попытать счастья.

Но до зари было долго, а чувство голода мешало спать. Россохатский на ощупь достал из сумы снасть, сломал длинный, гибкий прут и, привязав к нему лесу, спустился к реке.

Вблизи от привала нашел мелкий спокойный отмой[69]. Над ним густо, почти касаясь воды, изгибались деревья. Взобравшись на ближний ствол, Андрей проткнул крючком ягоду, завалявшуюся в кармане, и бросил наживку в Китой. Прут мелко подрагивал близ лунной дорожки, лежавшей на воде, но поклевок не было.

Уже минула полночь, когда сотник вернулся к стоянке с пустыми руками.

Катя по-прежнему беззвучно спала, разметав руки, и ее грудь под обтрепанной шерстяной кофтой поднималась и опускалась неровными толчками.

Андрей лег рядом и закрыл глаза. Он был уверен, что теперь заснет мгновенно. Но вскоре с беспокойством убедился: сон не идет. В голову лезли унылые, тягостные мысли. Впереди — изнуряющий путь. Однако все лишения могут оказаться зряшными, если, даже одолев дорогу, он попадет в руки врагов… Почему эти массы людей стали его врагами? Только ли потому, что случайная мобилизация бросила его в лагерь белых?

Он снова вспомнил Унгерна, Сипайло, Антоновского, Резухина… Это — враги красных. Люди, убежденные, что большевики загубят Россию… Впрочем, может, и не убеждение… Новая власть отняла у них всё — богатства, права, надежду на будущее. Может статься, их вера — всего лишь страстное желание вцепиться в свой кусок сала и никому не отдавать его.

А он, Андрей? Красные не грозили ему никакими потерями и невзгодами. При том условии, разумеется, что он не стал бы драться против них. Это ведь правда.

Россохатский усмехнулся: правда… Она — тоже дочь времени, а то и падчерица силы… Или он просто умнее на целый год?

Ему стали мерещиться лица его недавних приятелей, или спутников, бог уж знает, кто они ему? Красивый, будто с картинки, Гришка Хабара, кривая свинья Мефодий, восковой и всё же совсем непроглядный Дин — все они карты одной масти. Отчего же? Возможно, оттого, что не имели никаких достойных идеалов, что каждый за себя, и другой требовался ему лишь для того, чтоб скорей достичь цели.

«Нет, не случайно я оказался в одной кучке с людьми последнего разбора, — с горечью думал Андрей. — И слишком поздно делаю выводы… Все сгинули, точно листья с деревьев попадали».

Он поворочался на жестком ложе, вздохнул.

«Что сейчас творится в России? Как отнесся отец к большевикам там, в казачьей станице? Бедный старик, чай, похоронил сына в душе!..»

Россохатский попытался представить себе мысли старого учителя словесности, постоянно старавшегося заронить в душу сына семена любви и уважения к людям. Поймет ли отец невзгоды, которые выпали на долю Андрея, или проклянет своего единственного мальчика, ушедшего под чужие знамена?.. Чужие? Да, чужие. Народ огромного государства избрал власть красных. Он присягнул этой власти не на митингах и в печати, а самым верным способом: в кровопролитных боях, кипевших в России четыре года. Можно допустить, что массы, ненадолго опьяненные речами лидеров, бросаются в смуту гражданской войны и одним ударом сваливают строй, который должны были бы, для собственной выгоды, поддерживать. Но четыре года!.. Четыре года атак и окопов, вшей и голода, четыре года схватки не на живот, а на смерть… Нет, на такое народ не пойдет, не веря в дело, ради которого, молоху войны надо отдавать своих детей и собственную судьбу…

Что же следует? Видно, одно: долгие три года Россохатский воевал за дело, чуждое ему и ненавистное народу. Теперь должен признать это по всей голой правде и вручить своим бывшим врагам свою участь.

«Вручить!» — усмехнулся сотник. — Я «вручу», а меня — на веревку… Ну, бог с этим…»

Так и не сумев заснуть, Россохатский с трудом дождался рассвета. Стараясь не потревожить Катю, поднялся с лежанки, взял бердану и тихо выбрался на тропу. Вскоре свернул прямо в заросли и, замедлив шаги, вложил последний заряд в патронник.

То ли удача окончательно отвернулась от него, то ли из этих мест ушла дичь, но ни один рябчик, ни один глухарь не попались ему в сыром и унылом лесу.