Камень, храни - [3]

Иванов упал на колени, просыпав то, что было на лопате. Один из камней оказался золотым самородком. Схватив его, Иванов поспешил к десятнику — если вес самородка больше пятидесяти граммов, будет какое-то вознаграждение. Только ни в коем случае не думать, какое именно! — не растравлять душу, строя планы на непойманного журавля…

— Сорок граммов, — мазнул Евсеич взглядом по самородку.

Иванов возвращался ссутулясь, слепо уставившись под ноги, а в голове тупо вертелось: не верь, не бойся, не проси; не верь… Его провожали равнодушные взгляды.

— Убежим? — шепнул Ринат.

— Молчи! — раздражаясь, оборвал его Иванов.

Стоило поблагодарить татарина — наивным и опасным предложением он всколыхнул вязкое болото уныния. Понемногу Иванов втянулся в работу, поведя безукоризненно свою партию в концерте забоя. Визг лопаты, громыхание камня, скрип тележного колеса — всё как всегда. Лишь крамольная мысль о побеге нарушает покой.

Двадцатилетний Ринат не понял ещё, не успел понять, что покинуть Колыму невозможно. Во всяком случае, об удачных побегах Иванов не слышал. Рано или поздно беглецов ловили, кого возвращали в лагерь мёртвым, кого — не совсем…

Лагерь убивает в человеке человека — чувства умирают, мечты испаряются. Остаётся лишь надежда — надежда на то, что сумеешь дотянуть до завтрашнего дня. Бежать решаются только новички — такие, как Ринат: их ещё не сломал лагерь, они ещё верят, что способны изменить свою жизнь. И рано или поздно понимают, что ошибаются.

Вечером Иванов отвёл Рината в сторону и тихо произнёс:

— Никому не говори то, что сказал сегодня мне. Я на тебя не донесу. Можешь считать, что тебе повезло.

Татарин начал было что-то отвечать, нервно расчёсывая язву, но Иванов не слушал, быстро отвернулся и ушёл.

— Сразу скажу, — начал Евсеич. — Хорошо поработали Иванов, Карпов и Бахорин.

Иванов поначалу обрадовался, но тут же пришло глухое раздражение — Володя Карпов готовил еду, и не мог, никак не мог участвовать в соревновании. Почему Евсеич назвал своего любимчика? Пусть тогда сразу скажет, что Карпов выиграл, и остальные расслабятся. Если премии не получить, к чему надрываться сверх меры?

Двое норму не выполнили — старик Патраков, настилавший трапы, и блатарь Маркеев, Гасила. Траповщик нервно сглотнул — на тощей шее, под куцей седой бородёнкой, дёрнулся кадык, — услышав свою фамилию, но промолчал. А Гасила встал и направился к Евсеичу:

— Ты, начальник, не буруй…

— Стой где стоишь! — взвёл курок берданки десятник. Звук был неправдоподобно мягкий, Иванов решил, что ружьишко только выглядит стареньким, а на самом деле даст фору новой ижевке.

Гасила вытянул вперёд короткопалую руку. Непонятно, что он хотел сделать — отвернуть ствол в сторону, что ли? — и тут Евсеич выстрелил. Из дула берданки вырвался зелёный луч. Блатарь упал. Во лбу чернела маленькая дырка. Резко, до тошноты, запахло палёным.

— Не лезь на рожон! — в полной тишине произнёс десятник. Блеснув очками, он обвёл взглядом барак и скомандовал. — Вытащите на улицу. Утром закопаете.

Хотелось глотнуть свежего воздуха. Иванов взял Гасилу под мышки, за ноги блатаря ухватился Бахорин, и они потащили труп наружу. Свалив тело слева от входа, постояли немного. Иванов жадно глотал ртом чистый студёный воздух.

— Умри сефотня, а я — сафтра, — прошепелявил с непонятной усмешкой Бахорин. Он стащил с Гасилы телогрейку, а Иванов взял бурки. Потом вышли ещё несколько человек, они забрали остальную одежду.

Наутро копали могилу. Камень неохотно поддавался лопатам, поэтому яма получилась неглубокая. Скатив в неё голое костистое тело Гасилы с биркой, привязанной к гноящемуся отмороженному большому пальцу ноги, быстро засыпали могилу. Утирая пот, Иванов смотрел, как Бахорин устанавливал на холмике табличку, где значилось: «Тихон Маркеев 1912–1944».

Вечная мерзлота. Каменистая колымская почва сохранит труп в том виде, в котором он попал в неё. Когда-нибудь, когда табличка исчезнет, мертвеца по-прежнему нетрудно будет опознать. Выпирающие рёбра, короткопалые руки, расчёсанная в кровь кожа — всё это останется в неприкосновенности навсегда. Камень умеет хранить.

— Давай убежим! — шепнул Ринат во время работы. — Ты же видишь, тут что-то не так.

Иванов молчал. Он споро, экономными движениями набросал полную тачку. Татарин рванул с места, но через несколько шагов споткнулся и упал. Тачка завалилась на бок, камни высыпались. Вставал Ринат медленно, тяжело. Он подвернул ногу, и заканчивал Иванов рабочий день возя тачку. Усталость наваливалась всё больше, как будто на спину привешивали новые и новые свинцовые грузила, но подменить татарин не мог, и, стиснув зубы, приходилось опять и опять катить тачку с «песками» к бутаре. Ринат виновато отводил глаза, а Иванов видел ясно, что в душе татарин радуется, что работать ему стало легче.

Вечером, доплетясь до барака, Иванов поел и, превозмогая слабость, пошёл к десятнику. Услышав стук, Евсеич вышел из избушки:

— Что?

— Евсеич, у меня напарник ногу подвернул. Поставь его на денёк-другой на кант, а?

Конечно, не так надо подходить с просьбой. Следовало что-то предложить, чем-то заплатить… Но у Иванова ничего не было.