Камень, храни - [2]

— А теперь добрая весть, — улыбнулся Евсеич, и при взгляде на эту гаденькую улыбочку Иванов почувствовал, как вдоль позвонков скользнула холодная струйка. Он стиснул зубы.

— Тот, кто поработает лучше всех, — сказал Евсеич, — может рассчитывать на премию.

Уходил десятник без опаски — никто не рискнул бы на него напасть. Но Володя Карпов на всякий случай приподнялся с места, отслеживая любое резкое движение.

Рыжий Карпов, по слухам, на воле занимал довольно высокую должность, пока не угораздило его провороваться. Он хорошо устроился и в лагере. Каждый пытается выжить любым способом, но Володе удавалось лучше всех. Что такого нашёл в нём десятник? — задавались вопросом сорок с лишним человек. Они сделали бы всё, чтобы оказаться на месте Карпова, чтобы не ходить каждый день в золотой забой на четырнадцать часов, чтобы жить себе припеваючи заместителем десятника.

Сон не шёл. Глухо бормотали соседи, обсуждая новости, в дальнем углу ожесточённо спорили блатняки. Иванов расчёсывал пальцами бороду и думал о том, что слишком размяк он на бесконвойной командировке: начали возвращаться отмершие и отмёрзшие чувства. В лагере невозможно испытывать эмоции — дружба опасна, ведь предать способен каждый ради того, чтобы выслужиться перед начальством, ненависть бессмысленна, так как ни к чему не ведёт, только заставляет впустую тратить силы, а любить вообще некого. Необходимо закуклиться, замкнуться в себе. Не верь, не бойся, не проси — три закона, нарушители которых вредят себе сами.

Утро выдалось пасмурное. Хорошо хоть, не дождливое.

Ринат быстро насыпал тачку — не доверху, чтобы легче было, — Иванов схватил ручки, поймал равновесие, и покатил её за собой к бутаре. От промывочного прибора он возвращал «машину ОСО» колесом вперёд, положив руки, чтобы отдыхали, на ручки. Темп работы ускорился по сравнению с прежним — никому не хотелось лишиться хлеба. Траповщик еле успевал настелить трапы к каждому забою. По деревянным мосткам, скрипя колесами, катились к центру золотого разреза тачки с «песками», скрежетали лопаты, камни шуршали, скатываясь по склону, и грохотали, падая в тачки. Десятник стоял наверху, на бутаре, и наблюдал.

Норму выполнили все.

Вечером Иванов возвращался в барак еле передвигая ноги — опустошённый, как выпотрошенная рыба. Сил ни на что не оставалось. Тело нестерпимо терзала боль — она угнездилась в пояснице, она сводила судорогой ноги, она грызла натруженные руки. Ужинать не хотелось, но ещё больше не хотелось терять заработанную пайку. Пришлось есть — есть, медленно пережёвывая хлеб и отхлёбывая приварок через край миски. Забравшись на своё место, Иванов лёг ничком и сразу отрубился.

Наутро всё тело ломило. И не один Иванов страдал — слишком многие вставали неохотно, тянули время, безрадостно тащась к забою. Началась работа.

Пересиливая себя, Иванов ковырял склон забоя лопатой, малыми порциями забрасывая камень в «машину ОСО». Не выдержав, Ринат взял кайло и начал разбивать крупные булыжники — лишь бы не стоять безвольно, с тоской наблюдая, как напарник лишает их обоих надежды на премию. Тачка, в конце концов, наполнилась, и татарин проворно покатил её к бутаре. Глядя ему вслед, Иванов тяжело вздохнул.

Слишком молод Ринат — даже борода не растёт, только жиденькие усики над верхней губой, — не понимает ещё, что в лагере убивает большая пайка. Но отсутствие пищи умертвит ещё вернее, и заставить работать в полную силу организм, не сумевший отдохнуть за ночь, просто необходимо.

Кое-как дотянув до завершения рабочего дня, Иванов бросил лопату и понял, что сегодня устал ещё больше.

Евсеич назвал его в числе тех, кто норму не выполнил.

Подставив миску под черпак Карпова, Иванов получил свою порцию жидкого супа. Отпил обжигающую жидкость, чтобы не вылилась, накрошил в неё хлебную мякоть. Получилась тюря. Хлеб разбух в горячей воде, и стало казаться, что его больше. Цепляя неловкими пальцами расползающуюся мякоть, Иванов переправлял её в рот и прижимал языком к нёбу. Она неуловимо таяла, оставляя после себя бесподобное ощущение сытости. Нельзя было спешить, кто знает, когда удастся в следующий раз поесть хлеба?

Ночью приснилась Надя. И дом. Ночь, луна подглядывает в окно, а в щель у окна — давно нужно заделать — свистит неумолчно ветер. Надя жарко шепчет на ухо: «И даже если… даже если… Я всё равно тебя дождусь. Ты выдержишь, я знаю. И вернёшься». На душе так сладко — любит, действительно любит! — и хочется успокаивать: «Да ничего со мной не случится… В случае чего — тебе Гоша поможет… Ну не плачь… Всё будет хорошо».

Очнувшись, Иванов долго лежал без сна. Сквозь размеренный храп доносилось поскрипывание нар, когда кто-нибудь ворочался, в печке ровно гудело пламя. Всё спокойно. Только в горле застрял сухой комок и никак не желал уходить. Моргая сухими глазами, Иванов смотрел в темноту. Вот кто-то поднялся, скользнул к печке, распахнул дверцу — и в красноватом отблеске мелькнуло рыжебородое лицо Володи Карпова. Он подбросил дров и вновь закрыл печку. Может, показалось, а может, действительно стало теплее. Иванов заснул.

В стылое утро он выходил в подавленном настроении. Вяло промычал «я» на перекличке и двинулся к забою, безвольно опустив голову. Ладони взяли черенок лопаты, совок её подцепил первую на сегодня порцию камней… Заныли руки, взвыла от боли спина, ноги мелко задрожали.