Камень, храни - [5]

— Я послал весточку о побеге, — сообщил десятник, прислонившись к косяку.

Иванов молчал.

— Знаешь, Иванов, никак не могу понять — кто ты есть? Ну вот татарин твой — по мародёрству попал. После первого же своего боя решил разжиться вещичками. Володя аппетиты умерить не мог — захапал больше, чем ему было позволено. Бахорин — бытовик. Жену забил до смерти ножкой от табуретки. А как сюда попал ты? Осторожный, слова лишнего не скажешь. Какая статья?

— Аса.

— Антисоветская агитация? И за что агитировал?

— Ни за что. Просто однажды заметил, что когда говорим о правителях, указываем куда-то наверх. Как будто они прилетают к нам с другой планеты.

— Правда? — оторвался Евсеич от косяка.

— Да. Другу сказал… Если судить по тому, что они с нами вытворяют… Так оно и есть: прилетают.

— Ха! А друг возьми и сообщи куда следует.

— Потом он женился на моей невесте.

— А-а, ну тогда всё ясно. Друг твой тоже инопланетянин?

Иванов отвёл взгляд в сторону.

— Знаешь, всё это, — обвёл десятник стволом берданки прииск, барак, Рогатый камень… — Всю эту мерзость устроили люди сами. Никаких инопланетян не потребовалось. Я даже больше скажу: когда инопланетяне очистят планету от заразы под названием «человечество», я буду только рад.

— А что потом?

— Потом? Заселят планету сами.

— Думаешь, они окажутся лучше?

— Куда уж хуже, — вздохнул Евсеич.

— Евсеич, а что мы копаем? Ведь не золото, да? Уран? Или что?

— Золото, — насмешливо взблеснули очки.

Иванов недоверчиво покачал головой.

— Не веришь — прими за сказку, — ответил Евсеич лагерной пословицей.

Следующий день прошёл нервно. Иванов заставлял Карпова работать быстрее, но тот флегматично сносил ругань и крики, не ускоряясь и не замедляясь, словно боясь потерять свой единственный и неповторимый ритм:

— Вот тебе не пофиг…

— Не пофиг! — огрызался Иванов. — Это ты без пайки не останешься, а мне ради неё работать надо!

— Ну и работай. Я же не мешаю.

Когда рыжий Володя ушёл, Иванов ощутил облегчение. Как же всё-таки выматывала нервотрёпка! С Ринатом работалось легче.

— Норму выполнили все, — сообщил десятник. — Лучший пока Бахорин, но его догоняет Иванов.

Кроме усталости, Иванов ничего не чувствовал. Догоняет, так догоняет. Скорее бы закончилось это соревнование, никакого смысла в нём.

На ужин Иванову кроме куска хлеба досталась одна юшка. Безуспешно поискав в миске мяса или хотя бы овощей, Иванов поднял глаза на Карпова, стоявшего на раздаче, но тот упорно смотрел в сторону и поворачиваться не собирался. Иванов понял.

Назавтра он пустил всё на самотёк — пусть Карпов работает как хочет, нужно только не поддаваться его неспешности. Работать честно — чтобы совесть оставалась чиста, — и хватит. Пусть Евсеич сам разбирается со своим любимчиком.

К вечеру на чёрном ЗИС-110 приехал Коломийцев. Вдвоём с шофёром они вывалили на землю мертвеца. Чёрный плащ Коломийцева задрался, прикрыв полой лицо трупа, но Иванов всё равно узнал покойного.

Могилу выкопали рядом с холмиком, под которым лежал Гасила Маркеев. Коломийцев решил переночевать на Рогатом камне. Избушка десятника уместила всех троих — и Евсеича, и Коломийцева, и шофёра.

Рината сдали якуты, когда он пришёл к ним в селение. Если бы татарин посоветовался с Ивановым, то знал бы, что у якутов ещё со времён царской каторги негласный договор на возврат заключённого за мешок белой муки. Но в лагере быстро приучаются жить своим умом, не спрашивая советов.

Ночью Иванов отчего-то проснулся. Подушка была неприятно влажной. Иванов перевернул её, и вновь забылся тяжёлым сном.

Утром Евсеич выстроил заключённых за бараком, вдоль ручья. Иванов стучал зубами от холода, молча ожидая — что же будет? Он не обратил бы никакого внимания на берданку — десятник с ней не расставался, — но когда Евсеич снял очки, а Коломийцев стащил плащ, и в руках Коломийцева и шофёра блеснули винтовки, поневоле пришлось насторожиться. А потом все трое открыли стрельбу, и бледно-зелёные в утреннем свете лучи начали прожигать тела полусотни заключённых. Многие заметались по берегу, Бахорин рванул через ручей, пестревший наколками Леший побежал вдоль ручья, а Володя Карпов бросился на десятника. Их всех убили.

Почувствовав, как ожгло висок, Иванов мягко упал. Боли не чувствовал — слишком замёрз, ожидая расстрела. Широко раскрыв глаза, смотрел в низкое серое небо, в котором неярко светилось бледное пятно солнца. И — ни малейшего дуновения ветерка, ни единой тучки… Иванов закрыл глаза и расслабился.

Когда всё затихло и трое ушли, Иванов встал на колени и огляделся. Других выживших не увидел. От запаха горелой плоти мутилось в голове, и только плеснув в лицо холодной воды из ручья, Иванов почувствовал облегчение. А потом в висках заломило от боли, будто голова попала в тиски. Иванов обхватил голову и, подвывая, упал на берег. Горло сдавило, череп вот-вот мог лопнуть как перезрелый арбуз, и тут Иванов услышал долгий стон.

На другом берегу ручья лежал Бахорин. Взглянув на страшную рану в груди, Иванов понял, что победитель соревнования не выживет. Внезапно тот открыл глаза и посмотрел в лицо Иванову. И пришепетывая сказал:

— Я умру сефотня, а ты — сафтра.