Каллиграфия страсти - [32]

Во времена Шопена концерты проходили совсем по-другому. Дед рассказывал, что их аудитория складывалась наполовину из салонных завсегдатаев, наполовину из друзей. Не было никакого затемнения, пианист сидел близко к публике, многих из публики знал. Было то же сценическое волнение, но не было постановочных эффектов. А ведь если сыграть Четвертую Балладу при обычном освещении и при публике рядом с инструментом, все меняется. В наш век, требующий светских ритуалов, концерт отчуждает исполнение, которое воспринимается как явление уникальное, изменяющееся лишь в немногих деталях. Неважно, чем вызваны эти изменения, требованиями творческой интуиции или обычной зубной болью. Бывает, что сыграть по-другому заставляет инструмент: ускоряешь темп потому, что прекрасно отрегулирован механизм падения клавиш и клавиатура легко отвечает. А иногда наоборот, и не стоит рисковать, увлекаясь излишней виртуозностью. Достаточно немногого — плохо проведенной ночи, лишней сигареты, рюмки виски — и меняешь прочтение пьесы, на ходу ищешь наилучший вариант. Иногда стараешься превращать возникающие потери в маленькие победы. Но эта игра случая неприемлема в мире, требующем незыблемых схем для искусства и таланта. С чего бы вдруг пианист моего класса сыграл Полонез-Фантазию Шопена медленнее, чем принято? Голова болела? Что вы, как можно: потому что «его прочтение Шопена становится все более мудрым, углубленным, а правая педаль временами берется чуть робко, осторожно, будто он стремится проследить до мельчайших штрихов замысел композитора, в то же время не открывая его целиком, оставляя место для фантазии…» Я не ответил знаменитому критику, рецензировавшему мой берлинский концерт; ему достаточно было бы послушать меня шестью днями позже в Монако ди Бавиера. Полонез-Фантазия снова стал быстрым, а трактовка — конгениальной…

Я вспомнил об этой рецензии, потому что случайно нашел ее, когда наводил порядок в небольшой библиотеке, которую решил взять с собой в Париж. Не терплю больших библиотек из тысяч томов, которые никогда не читаются и пригодны лишь для заполнения шкафов. Для парижского дома я выбрал сотню книг, и почти все они — классическая литература. Ни одной книги о музыке, никакой болтовни вокруг нее. О музыке говорят партитуры, и их у меня предостаточно. Партитуры я читал постоянно — и те, что были в работе, и те, что никогда не играл, но любил просматривать, как просматриваешь книгу, которая тебе неинтересна, но развлекает занятным сюжетом, байкой или интригой, И пока я читал этот вытертый на сгибах, пожелтевший листок со статьей на немецком (по-моему, это была «Цайт»), мне вдруг вспомнилась «девушка в шляпе». Почему — не могу объяснить. Может, Полонез-Фантазия вызвал этот образ? Может, в тот день я не позанимался, как хотел? Должно быть, моя недавняя поездка в Лондон вызвала сильную жажду деятельности, и эта жажда осталась неудовлетворенной. Русский не подавал никаких признаков жизни. «Девушку в шляпе» я мог попробовать разыскать. Вернуться в то кафе и сидеть там день, два, три, неделю за тем же столиком и терпеливо ждать. Но чего ради терять время на ожидание? В конце концов, она знает, где я живу, каков мой дом и как мягка моя постель. Ну в каком рассказе мог я найти подобный романтический сюжет?

И тем не менее теперь, когда массив Юнгфрау вспыхивает на солнце ярко-красным цветом, совсем как на картине Делакруа, я понимаю, что правильно сделал, проведя четыре вечера кряду в том кафе, почитывая книги и внимательно оглядывая всех прохожих. Именно в те дни я начал обдумывать гипотезу, которая раньше не приходила мне в голову. В чем необычность Четвертой Баллады? Я еще не знал, что представляла собой финальная часть. Мне казалось, что я понимаю мотивы этой переделки. Я говорю «переделки», потому что отнюдь не отрицаю официальную версию Четвертой Баллады. Когда она была опубликована, Шопен был жив и полон творческих сил, хотя его физическое состояние быстро ухудшалось. И если вдуматься в письмо, касающееся гонорара за Балладу, которое он отправил своему другу Гжимале, то становится понятно, насколько он опекал свое сочинение, почему имел репутацию истинного профессионала и мог запрашивать до шестисот франков за издание:

«Я уже сказал тебе, что прошу отослать одно письмо моим родителям, а другое — в Лейпциг вместе с рукописями. Больше мне некому их доверить. Рукописи мои не представляют ценности, но, если они потеряются, то для меня это обернется слишком тяжелой работой».

Я постоянно повторял эту фразу: «Рукописи мои не представляют ценности, но, если они потеряются, то это обернется для меня слишком тяжелой работой». Если они потеряются… Эта рукопись не потерялась, она дошла до издателей и была напечатана. Возможно, Шопен передумал, написал другую, полагая переиздать этот вариант Баллады, но не имел времени? Не исключено, что Шопен в последние месяцы жизни решил пересмотреть свой шедевр, причем именно его финальный раздел. Но он бы обсудил это с кем-нибудь, с Джейн Стирлинг[23], например, заботившейся о Шопене в последние годы его жизни с упорством и решимостью, которые порой немало ему докучали.