Калигула - [14]

На вершине Капитолия друзья Германика нашли время показать ему шестидесятилетнего человека, коренастого и хмурого, в парадной сенаторской тоге с почётной пурпурной каймой, который, стоя в окружении приспешников и клиентов, недружелюбно наблюдал за ними издали. Гаю объяснили, что этого человека зовут Гней Кальпурний Пизон, и тон, которым произнесли это имя, внушил мальчику смутную тревогу и неясную мысль о коварстве и могуществе.

Этот человек действительно родился в великой и гордой до высокомерия семье, в роду, который много лет назад оказал огромное влияние на избрание Тиберия. Теперь его последователи с сарказмом шептались:

— В Рим вернулся претендент…

Сенатор демонстративно не наклонил голову в знак приветствия, а только рассмеялся. И даже издалека было видно его презрение.

Согласно древним верованиям, боги в такой день собирают в сердце Рима всех, кому вскоре предстоит встретиться в безжалостной борьбе. И только боги, которые играют судьбами людей, знают, что мало кто спасётся. Но не ведающие будущего люди ещё до конца мая запечатлели память об этом триумфе на мраморной доске римской славы и в капитолийских списках[11], замурованных на Римском Форуме.

На следующий вечер историк Кремуций Корд встретился в портике на форуме Августа — самой новой и великолепной римской площади — со своим другом Татием Сабином и признался ему:

— Германику нужно быть настороже. Тиберий не простит ему победы там, где сам он потерпел поражение.

О том же самом кричали трибуны и солдаты на Рейне. Несколько лет назад действительно один легион был перебит до последнего человека в Тевтобургском лесу, ставшем для Рима символом невосполнимых потерь[12].

— Тиберию, — вспоминал Кремуций Корд, — не удалось не то что спасти их, но даже похоронить убитых. А теперь по Риму ходят рассказы, как Германик на том же месте разгромил Арминия и отвоевал Тевтобург. Говорят, что мёртвые пролежали там шесть лет на земле не похороненные, с оружием и значками, и было видно, что многим хладнокровно перерезали горло. Говорят, что Германик собственноручно возложил этих несчастных на погребальный костёр. И поднял честь Рима из грязи, где Тиберий бросил её гнить. И я с утра пошёл послушать эти рассказы, потому что должен их записать.

Бледный Кремуций говорил, как писал, и вокруг него стал собираться народ. Но, удалившись вместе с Татием Сабином, он пробормотал:

— Я понял, почему Тиберий молчит. И мне страшно. Совершенно ясно, — объяснил историк, — что Германик — дукс, одним жестом поднимавший или сдерживавший восемь возмущённых легионов, владыка войны и мира, перед которым побеждённые падали на колени, — лишён власти. Без единого слова, не нанеся ни одного удара, Тиберий убрал от себя всех, кто когда-нибудь мог бы быть избран в императоры.

Он говорил так, будто уже писал свою книгу.

Татия Сабина, широкую душу и оптимиста, не склонного к рефлексии, раздражала задумчивая бледность Кремуция.

— Весь Рим у ног Германика. Ему стоит поднять руку и…

Но печальный Кремуций перебил:

— Его руки пусты.

Над Римом нависала иная власть — сенат, коллегия жрецов, консулы и над всеми ними недосягаемый Тиберий, император. Германик же был просто римским патрицием, одним из многих, — молодым, очень красивым, благородным, знаменитым и любимым, но некоторые смотрели на него с подозрением и злобой за старые обиды. А главное, у него не было должности, дни его проходили праздно. И наконец, императора окружал грозный эскорт преторианцев — солдат, охранявших Рим и державших город в кулаке.

Кремуций заключил:

— Мысль Тиберия подобна змее в траве. Идёшь и не знаешь…

ЗМЕЯ В ВЫСОКОЙ ТРАВЕ

— Сенаторы спорят и приходят к мнению, что у Тиберия нет ни к кому ненависти, — сообщил Германик своим близким, возвратившись из курии.

Но никаких верных сведений не было, лишь туман беспокойства. Лицо императора, неизменно хмурое и непроницаемое — «угрюмое», как написал кто-то, — за которым неизвестно что скрывается, вызывало неуверенность даже у самых опытных в заговорах и интригах сенаторов.

— А ещё хуже, когда он говорит, очень мало и двусмысленно.

Родственники слушали, и никто не высказывал своих мыслей. Молодой Гай смотрел на них. На сад опустился тёплый римский вечер, удлинив тени от деревьев.

Тиберий действительно физически ощущал близость Германика, и, чтобы распалить нетерпимость императора, шпионы каждый день докладывали ему о передвижениях и контактах дукса.

Шестидесятилетний Кальпурний Пизон, его могущественный избиратель, имевший редкую привилегию говорить с императором с глазу на глаз, сказал Тиберию:

— На Рейне, во главе легионов, Германик представлял собой отдалённую угрозу; здесь же он — соперник, сидящий на ступенях Палатинского дворца.

И действительно многие этой горькой римской весной видели в Германике неодолимого претендента, чья скорая победа неотвратима. В него верили.

— Вспомним, — сказал Кремуций, — что ещё живы сыновья и внуки тех трёхсот сенаторов и всадников, соучастников вспыльчивого Марка Антония, которые после капитуляции были зарезаны в Перузии.

А тем, кто шептал, что, возможно, он переусердствовал в чистках, Август ласково объяснял: «Нужно умиротворить тень Юлия Цезаря».