Калейдоскоп - [9]

— Лидия Ивановна, вспомните, пожалуйста, к вам эта вещица не поступала никогда?

Заведующая поднесла калейдоскоп поближе к глазам, повертела его, как и предыдущая, с любопытством, потом вернула Михайлову.

— Нет, не помню, чтобы у нас он продавался.

— А у вас можно узнать, насколько стара эта игрушка?

Заведующая отрицательно качнула грушевидной, оканчивающейся копной шатеновых волос головой и сказала:

— Специальных оценщиков у нас нет. Мы выставляем цену самого сдатчика, но, к слову сказать, в последнее время мы перестали принимать в антикварный отдел товары — уж слишком он убыточен. Я думаю вообще закрыть его. Сейчас, видите ли не те времена, чтобы кого-то привлечь рухлядью.

— Понятно, — убрал калейдоскоп Михайлов обратно в карман куртки. — А Еремеев — он давно у вас работает?

— Да еще при старом директоре. Они, кажется, приятельствовали.

— Что вы о нем можете сказать?

— О бывшем директоре?

— Нет, о Еремееве?

— Так я уже рассказывала, у вас же должны быть мои ответы.

Михайлов неудовлетворенно опустил глаза. Как добиться от этой настороженной женщины откровения? Наверное, его никогда не бывает между представителями органов и директорами.

— Лидия Ивановна, поймите, от того, что вы скажите, зависит жизнь не одного человека. И так может длиться до бесконечности, пока мы не найдем связи между всеми аналогичными смертями.

— Значит, Еремеев умер не своей смертью?

— Я этого не говорил, — сказал Михайлов, — но если бы это было так, я, наверное, не пришел бы к вам. Мне нужна правда, только правда.

— Хорошо. — Дворская поднялась, подошла к холодильнику, вынула из него бутылку начатого коньяка и две пятидесятиграммовые стопки. — Выпьете? — она поставила стопки перед Михайловым, сама же села обратно на свое место. Сев, разлила коньяк по стопкам. — Если вы хотите откровенно, то я вообще собиралась уволить этого Еремеева. Стар, занудлив, рассеян, особенно в последнее время. Он здесь держался пока нами руководил Захар Иванович.

— Но, может, вы просто сами с ним не ладили?

— Не ладила, не скрываю. Но, простите, с какой стати я должна в своем магазине держать всякий хлам и рухлядь — кому они нужны? Ладно б это в каком-нибудь крупном старинном городе, где антиквариат как антиквариат, — а у нас? Кроме названия с апломбом да десятка покрытых ржой финтифлюшек, простите за выражение, разве можно что-то выставить? Отдел убыточный. На все сто процентов. Мы уже не закупаем в него ничего, распродаем остатки и — к такой-то матери! Я лучше туда ткани переведу, там удобное помещение, рядом подсобка… — Дворская бухнула из бутылки еще по пятьдесят.

— Смелая вы женщина, — улыбнулся Михайлов, беря протянутую ему стопку. — А как же насчет того утверждения, что якобы при Еремееве и выручка у магазина была больше?

— Знаете, что я вам скажу, Николай Николаевич? Я не в курсе, кто это ляпнул, но от Еремеева в последнее время совсем толку не было. Порой спрашиваешь его о чем-нибудь, а он, как и не слышит, до него как до жирафы все доходит так долго, что представить себе не возможно. Я толком даже не знаю, почему не уволила его раньше.

— А думали?

— Думала. Наверное, так бы и сделала, если бы его самого не схватил инфаркт. Да еще и в семье у него какие-то нелады произошли, — я так, краем уха слышала.

— Так что, он такой все время был, как бы это выразиться, — непригодный?

— Да нет. Где-то с месяц или с два он стал как потерянный какой-то. А вот за неделю до смерти даже повеселел, словно летал на работе.

— Летал?

— Ну, был в приподнятом настроении. Даже насвистывал что-то. Я его совсем не узнавала. Добавить? — подняла Дворская бутылку, приглашая Михайлова.

— Нет, спасибо, мне еще в горотдел возвращаться.

— Ну, нет так нет, — поставила Дворская бутылку на стол. Михайлов поднялся.

— Спасибо за информацию, Лидия Ивановна, вы мне очень помогли.

— Чем можем, — заулыбалась слащаво Дворская, тоже поднялась из-за стола и довела Михайлова до двери своего кабинета. — Заходите, если что нужно будет.

Михайлов вышел. На улице он снова с наслаждением глубоко глотнул чистого свежего воздуха.

Значит, Еремеев был типичным беспросветным неудачником, и все утверждения о его, якобы, блестящем положении — пшик. Он был — никто, он был никем, его не уважали на работе, у него не ладилось с семьей, тут и до инфаркта не далеко. Однако даже это несовпадение рассказов о Еремееве ничего не объясняло в его смерти. Михайлов топчется на одном месте, исхоженном и перетоптанном сто раз.

8

Вечером засел за дневник Дубовицкой. Она начала вести его после попытки самоубийства. Вела его нерегулярно. За 92 год лишь семь не связанных с собой записей. Почерк нервический, неровный. Первая половина 93-го года также скудна на записи. В основном — недовольство собой и окружающими.

Вот — отборная (правда, без сквернословий) брань в адрес испортившейся погоды. Эпитеты самые резкие: мерзкая, паршивая, грязная и др. в том же духе. После 28 августа записи стали появляться чаще, текстовка их увеличилась. Почерк и здесь неровный, от размашисто-крупного до приземисто-мелкого. Первые записи только доказывали, что натура Дубовицкой была крайне неуравновешенной, истеричной, трудновыносимой. В дневнике она насмехается над своими подругами, высмеивает друзей. Хотя сомнительно, чтобы у такой женщины водились близкие подруги. Изредка встречающиеся её размышления о жизни банальны и заимствованы.