Всего на мгновенье. Потом глаза их прояснели. Свет дивно засиял вокруг. Несказанное облегчение.
— Ну, я в город, — сказала миссис Дейворен. — Подумала, отправлюсь пораньше. Пройдусь. Загляну в магазины, пока нет народу.
Она проделывала это по меньшей мере раз в неделю — разглядывала то одно, то другое, потом клала обратно на прилавок.
— Развлекитесь, — присоветовала мисс Ле Корню. Миссис Дейворен выслушала совет и пошла своей дорогой, мисс Ле Корню и еще что-нибудь посоветовала бы, но крикнуть вдогонку не удалось — перед ней возник парнишка Неплох.
— Эй, Тим, — заорала она, — ты что это вытворял? Погляди на свои башмаки!
— Трава, — пробормотал он. — Мокрая она.
Надо ж, такое невезенье: налететь на старуху Ле Корню.
Мисс Ле Корню сегодня утром сняла мокасины. Ей нравилось ходить босиком по мху. Она бы рада не отпускать парнишку Неплоха и что-нибудь ему показать; что бы это ему показать… надо подумать.
Но Тим Неплох неуклюже прошагал мимо. Казалось, левое плечо у него вывихнуто, так осторожно, старательно нес он нечто такое, о чем никто не должен догадаться, тем более увидать.
Можно бы еще выбросить эту добычу, но теперь она уже стала частью его самого, как и его вина.
В доме Дейворенов шторы опущены, но ничего это не значит-они всегда опущены.
Запомнился один только случай, когда он разговаривал с покойником. Дейворен как раз поднял газету с дорожки, стоял у калитки и читал. Война вспыхнула, сказал он.
— Я все думал, вспыхнет новая война и я захочу воевать. — Так Дейворен мог бы заговорить с любым прохожим. — Понимаешь, война сближает людей.
— Да ну? — Тим чувствовал: по сути, ирландец не ему говорит, и прозвучало это у него по-дурацки. — А вы кого-нибудь убили, мистер Дейворен… когда воевали?
— Как? — Он вроде не мог не поглядеть на тебя, но только из приличия. Наверно… да… немало. «Убивать», должно быть, так оно и называется.
Вокруг вас двоих утро все дрожало, а может, только показалось.
Теперь в это утро хрупкого равновесия, очень похожее на то, он, придя домой, прямиком направился в гараж, пролез за рулонами толя и проволочной сетки и открыл дверцу источенной червями старой аптечки. Сунул куда-то во тьму пучок поникших перьев. Он не потрудился проверить на ощупь, на месте ли другие «талисманы». Захлопнул дверцу. Наверно, никогда больше ее не откроет. Однако она будет открыта, уже открывается, сама по себе, в его мыслях.
Едва он вошел в кухню, его захлестнуло запахами завтрака и всего прочего.
— Рановато для тебя, а? И что это на тебя нашло, Тим, как ты аккуратненько причесался?
Он и вправду слегка намочил волосы и разок-другой провел по ним щеткой; он чувствовал, мокрая прядь наискось прилипла ко лбу.
— Это не ради дня рожденья, а? — Слова матери тоже захлестывали его. Девять! Надо же! Просто не верится!
Она ухватила его, прижала к своему фартуку. Он терпеть этого не может: щека расплющилась, плечо будет казаться не то что вывихнутым изуродованным. Пока она стискивала его, почти задохшегося, а вырываться не положено, все, что он когда-либо воображал, обратилось в сплошное грязно-белое месиво, а посередке зеленовато-желтое пятно.
Ну вот, она довольна, наконец-то его отпустила.
— Папа сегодня завозился. Подарок будет, когда побреется. С таким трудом он его раздобыл. Ты не представляешь, Тим, как отец тебя любит. До чего он тобой гордится.
Тим сел, принялся поглощать гору овсяной каши и все нынешнее утро, а потом ему стало тошно. И когда мать наклонилась, открыла духовку и на него пахнуло почти уже испекшимся пирогом, очень трудно было удержаться и не всхлипнуть. Он и не удержался, но все-таки удалось сделать вид, будто поперхнулся.
