Какаду - [13]

Он улизнет после того, как его отошлют спать, только сперва переворошит постель — пускай думают, будто он в ней спал. Возьмет еды, на случай, если проголодается, и свой нож — для защиты.

Когда пора было уходить, еду он забыл — уж очень волновался, как бы его не услыхали. Папаша уже выпил последнюю кружечку пива на ночь, мамаша больше, чем обычно, хересу. Они теперь были заняты своим делом, а он тихонько выбрался из дому и проскользнул между столбиками парковой ограды.

Сперва Тим двинулся к ливневому водостоку, там он когда-то нашел череп животного, который хранится в бывшей аптечке. Миссис Далханти говорила, в парковых водостоках ночуют бездомные нищие или тот, кто потерпел крушение в жизни; чудно, что их не смывает, как крыс. Тим полежал, постукивая по водосточной трубе, выходящей наружу подле смоковницы. Взошла луна, уже малость кривобокая, совсем как устричная раковина.

Он все постукивал, прислушиваясь к отзвукам. Миссис Далханти говорила, какой-то человек часто забирается в водосток, лежит там и постукивает, и никакой он не псих, он из воровской шайки и условным стуком дает знать сообщникам, из каких домов все хозяева ушли в кино. А вдруг ненароком застучишь так же, как условлено у преступников? Пожалуй, они ворвутся в дом, когда папаша взгромоздится на мамашу. Или убьют миссис Далханти, пока она еще не умотала в Ашфилд, в монастырь богородицы в снегах.

Немного погодя Тим вылез из водостока. Он ушел из парка. Поболтается немного по улице при голубом свете фонарей, которые установлены муниципалитетом ради иных дам — они боялись, как бы на них не напали с непристойными целями, хотя уж что-что, а изнасилование им не грозило. Тим подобрал для компании палку и на ходу проводил ею по столбикам ограды.

Некоторые дома стояли темные (ждали ворье), но в окне у миссис Дейворен, наверно в спальне, горел свет. Горел свет и у мисс Ле Корню — Кыш Ле Корню. (Не так, что ль, ее все звали, с тех пор как папаша наткнулся на ее имя в избирательных списках?)

Он пошел медленнее, хотелось продлить улицу. Если ночевать в этом проклятом парке, времени и так предостаточно.

Миссис Дейворен лежала в постели и смотрела, как луна качается на черной пирамиде, которая днем становится каменным дубом. Остаться одной в доме не страшно. Никогда ей не было страшно: не было для этого причины. Не было причины.

Она лежала и гладила подушку, на которой его голова не покоилась уже многие годы. Голова покоилась недавно на мостовой. Миссис Дейворен не плакала: мысли ее унеслись так же далеко, как партита Баха, которую она играла когда-то попугаям, пока их не спугнула лопнувшая струна.

Плакала мисс Ле Корню. Миссис Дейворен часто думала, а как Она справляется со своей скорбью.

Кивер Ле Корню лежала в постели, смотрела на луну, запутавшуюся в араукариях, и не справлялась: чего только она не принимала, и возбуждающие, и успокоительные. Но хоть смейся, нипочем бы не умерла.

Она думала о желтоликой женщине, живущей неподалеку, но думала не беспрестанно; время от времени они оказывались вместе — и тогда незачем было думать.

Миссис Дейворен войдет.

— Как жизнь, дорогая? — полагалось ей спросить.

— Ничего, спасибо. А у вас? — Кивер Ле Корню отвечала не так, как от нее ожидали: ведь почти все на свете выходит не так, как ждешь.

Они сядут в саду, в тени густой листвы Фиггисовой магнолии. Кивер вытащила из дому проигрыватель. Будет ждать минуты, чтобы включить его, не столько ради Олив, сколько ради их оставшихся в прошлом какаду.

Олив встает и направляется в дом, судя по выражению ее лица, когда она возвращается, вероятно, в уборную: истая благовоспитанная дочь ростовщика.

— Ах, — говорит она, подняв головку проигрывателя, — как же я не сообразила?

Хотя по ее виду ясно: ей никак не удавалось представить, что за музыка по вкусу им обеим.

— Такая блистательная вещь! — вздыхает она с покорностью, которую усвоила для тех случаев, когда предстоит восторг или мученье.

Пш-шш!

Кивер пускает пластинку — чтобы объять их музыкой.

Меня он предал, неблагодарный,

О боже, как несчастна я…

начинается песнь, но голос сегодня не тот, и не слетаются какаду.

О боже! Олив подалась вперед в шезлонге, сдерживает скорбь, не то, если не повезет, она прорвется наружу.

Когда испытываю муку,

О мести сердце говорит,

Когда ж ему грозит опасность,

Трепещет сердце и скорбит…

Кивер выключает проигрыватель — сегодня ей бы не вынести Дон Жуана, а Командора и вовсе никогда. Вскоре Олив уйдет. На что Кивер и надеялась.

Миссис Дейворен давно слышала, что мисс Ле Корню «обожает» музыку. Одиноко лежа в постели, она пыталась представить, решатся ли они обсуждать этот общий предмет обожания. Ей-то, пожалуй, не захочется. О ней никак не скажешь, что что-то для нее свято, но кое о чем и на листке не напишешь, не оставишь его для кого-то еще на кухонном столе.

На мгновенье ей послышалось, как Он натыкается на мебель в соседней комнате. Должно быть, это колотится ее сердце.

В иные мгновенья сердце Тима оглушительно стучало, в другие вроде пыхтело, как задыхающийся. Ни один человек из тех, кто спит в соседних домах, не поднимется с постели, чтобы спасти его от грозящих ему опасностей. Будто и не сам избрал их для себя: теперь уже кажется, они избраны для него. Насколько он понимает, так оно всегда, днем ли, ночью ли. Невозможно воззвать даже к матери и к отцу, когда они в соседней комнате: они слишком заняты, обсуждают, сколько стоит мясо, поднимутся ли цены, пришлет ли газовая компания мастера прекратить утечку газа, или бранятся, или занимаются любовью.