Кадис - [57]

– Бартолильо, – спросил один из слушателей, – а ты ничего не ответил им насчет того, что душа, по мнению одних, это «косточка или хрящик в мозгу», а по мнению иных, ее место в диафрагме и она вроде «душки»[128], которую закладывают в скрипку?

– Терпение. Сейчас послушайте, как я определяю «Фанатизм»… «Нравственно-физический недуг, жестокий и безнадежный, ибо страдающие им ненавидят лечение сильнее, чем свою хворь. Фанатизм подобен собачьему бешенству, каковому более других подвержены субъекты, одетые в поповские балахоны. Признаки: тошнота, судороги, бред, ярость; в последней своей стадии болезнь переходит в психоз и человеконенавистничество, причем больной страдает приступами страсти к кострам, на которых он желал бы сжечь половину рода человеческого».

– Неплохо сказано, но знаешь, Бартоло, уж слишком холодно.

– Задать им жару, да как следует! Ну а что ты пишешь на слово «монах»?

– «Монах… Внимание, – продолжал Гальярдо, – порода гнусных, презренных тварей, которые бездельничают, живя за счет крови и пота своего ближнего; живут они в своего рода харчевнях, где чешут себе животы и предаются всевозможным удовольствиям и наслаждениям…»

Тут юные слушатели не смогли сдержать своего восторга и подняли невообразимый шум; они столь оглушительно захлопали в ладоши и затопали ногами, что на улице от удивления стали останавливаться прохожие.

– Хватит, сеньоры, больше я ничего вам не прочту, – сказал Гальярдо, с удовлетворением пряча свои листки. – Иначе к тому времени, когда книга выйдет из печати, она потеряет всю свою остроту.

– Бартоло, давай про «епископа».

– Бартоло, прочти «папу».

– Оставим все на завтра.

– Попы небось уже пригорюнились и повесили свои головушки – пронюхали, что скоро выйдет «Словарь».

– Бартоло, не напишешь ли сегодня что-нибудь против Лардисабаля?

Лардисабаль, член Регентского совета, ушедший за год до того со своего поста, напечатал незадолго перед отставкой сокрушительную статью против кортесов.

– Я? Не желаю связываться с этим ослом; как известно, я никогда не подбрасывал ни ячменя, ни овса в его кормушку.

– Но надо же встать на защиту суверенитета нации.

– У нации есть другие враги, посильнее Лардисабаля… А на этого дунешь, он и рассыплется…

– Завтра выйдет забавнейший номер нашего «Домового».

– Когда я стану депутатом, – сказал бледный, худосочный юнец, – я потребую, чтобы всех монахов, какие имеются в Испании, послали работать на водокачку, пусть воду качают.

– Тогда будет чем поливать поля Ламанчи.

– Сеньоры, не забудьте, что завтра выступает Остоласа, а может, и дон Хосе Пабло Вальенте.

– Нужно пойти послушать.

– Я останусь на улице, то-то ему приготовят встречу, едва он выйдет из кортесов.

– Эй, Антонио, сказал бы нам речь!

– Вроде той, что произнес вчера вечером и на ту же тему, о демократии.

– Да не вздумай сказать, как в «Учебном словаре», что демократия – это своего рода гардероб, куда свалены в кучу чулки, гетры, сапоги, туфли, штаны, камзолы, фраки, сюртуки, куртки, долгополые сутаны и шинели, круглые шляпы, треуголки и плащи, а также «чудища, которые называются аббатами».

– Это он про кортесы так выражается.

– Демократия, – начал, слегка шепелявя, молодой парень с повадками оратора, – это такая форма государства, при которой суверенный народ осуществляет самоуправление, причем все граждане равны перед ими же установленными законами, оставаясь перед Богом детьми Евы, изгнанными из рая.

– Здорово, повтори-ка еще разок, я хочу заучить эти прекрасные слова и сказать их отцу сегодня за ужином. Мой отец любит такие штучки, он у меня большой либерал.

Я почувствовал неодолимую скуку среди этих людей с их противоречивыми мнениями, бессмысленными и ребяческими высказываниями. Все говорили разом, и от этого беспрерывного гомона, от этого разноголосого хора голова раскалывалась на части. Я сказал дону Диего, что ухожу, но он решил во что бы то ни стало удержать меня до конца.

– Я внимательно выслушиваю всех, – сказал он, – чтобы наизусть запомнить и при случае повторить эти суждения в кафе и кабачках. Таким способом я уже успел прослыть выдающимся политиком, и стоит мне появиться в кафе, как меня окликают: «Скажите, дон Диего, что вы думаете о сегодняшнем заседании?»

Мы еще задержались ненадолго, но в конце концов мне удалось вытащить дона Диего на улицу, и мы отправились на городской вал подышать воздухом.

– Что сказала бы донья Мария, – спросил я своего приятеля, – если бы я появился сейчас в ее доме?

– Видишь ли, мне думается, матушка не такого уж плохого мнения о тебе. Остоласа, тот возводит на тебя всяческую хулу, но матушка не любит, когда при ней говорят плохо о ком бы то ни было… И все-таки лучше не приходи к нам, ведь за тобой дома установилась слава сердцееда. Ах, шельмец, я знаю, тебе нравится моя сестричка Пресентасьон. Она каждый день о тебе спрашивает… Что ж, если ты ее любишь… я знаю тебя как человека честного…

– В самом деле, она мне нравится.

– Ты однажды провожал ее в кортесы… Как раз в тот день, когда они вышли из дому, упал снаряд, и брат Педро Адвинкула, можно сказать, спас их… А дон Пако, представь себе, слег и пролежал пять дней… Домой он вернулся весь обклеенный пластырем – бедняге так досталось, словно его палкой избили.