Кадис - [56]

– Что ж, пойдем, чтобы убить время, – сказал я, готовясь в путь.

– А вечером мы собираемся в трактире у Поэнко. Приглашаю тебя распить со мной бутылку…

– Замечательная мысль! Пока донья Мария спит, вы покидаете дом, кладете ключ в карман – и к Поэнко… Мы отлично проведем вечер. Мне известно, что сегодня там будут Мария Энкарнасьон и Пепилья Поэнка.

– Чудесная новость, друг Арасели, прямо пальчики оближешь. Прилечу на крыльях. Матушка спит как камень, даже не подозревая о моих ночных похождениях.

– Но о них, верно, знают ваши сестрицы.

– Да, знают и рады, по крайней мере, я им могу рассказать много интересного. Я и в театр хожу. У бедняжек такая унылая жизнь! Они спят втроем в одной комнате и по вечерам шепотом рассказывают друг другу всякие истории.

На улице Сантисима-Тринидад мы вошли в темное, низкое, скудно обставленное помещение, где собралось человек двадцать пять самого разнообразного возраста; впрочем, большинство из них составляла молодежь – веселая и шумная орава студентов; кое-кто был одет в форму добровольцев, а кое-кто, помнится, даже в сутану. Не берусь передать, какой там царил шум и хаос, – уж слишком много слов пришлось бы потратить, чтобы живописать их подвижные лица, размашистые движения и неуемную страсть говорить и смеяться. Одни сидели на колченогих стульях, другие, стоя на столе, держали речь, подражая парламентским ораторам, третьи ожесточенно спорили, а некоторые тут же у ног очередного оратора на краешке стола или попросту у себя на коленях заполняли каракулями листки бумаги. То было гнездо, инкубатор политических деятелей, инкубатор журналистов, ораторов, агитаторов, будущих министров, и весело было смотреть, с каким задором бойкие цыплята разбивали скорлупу яйца.

Это был и клуб в зародыше, и редакция журнала, и парламентская академия, все, вместе взятое, и даже чуть-чуть больше. Бурлящий котел! А внутри этого только что поставленного на огонь котла – какие страсти, революции, кризисы, исторические события! Гусеницы под весенним солнцем не так быстро превращаются в бабочек, как созревали политические деятели из этих невинных зародышей. Их стремительное развитие поражало воображение, слушая их, можно было подумать, что они готовы вызвать на бой вселенную.

Мы с доном Диего были встречены, как старые друзья.

– Сейчас придет наш знаменитый библиотекарь из кортесов, – сказал один из присутствующих, – и прочтет нам конец своей поэмы.

– Я уже вижу, как трепещут пузатые монахи и упитанные каноники. Повторяю, это произведение должно быть выбито золотыми буквами на всех перекрестках:

– Вот он, вот он, наш славный Гальярдо!

Вошел очень высокий, тощий, с виду неуклюжий человек с живыми глазами на желтоватом лице и длинными оттопыренными ушами. Удивительный тип. Лет пятьдесят спустя вы могли его встретить на улицах Мадрида, неузнаваемо изменившимся за полвека, но он все так же выделялся среди прохожих своим непомерным ростом, по-прежнему худой, желтый, скорее мрачный, чем жизнерадостный, он быстро шагал в своей видавшей виды клеенчатой шляпе и неизменном сером сюртуке, карманы которого были набиты старыми книгами, а если бы вы случайно направились в Альберкилью, вблизи Толедо, то увидели бы его в библиотеке, зарывшимся в книгах. Гальярдо был помешан на составлении заметок не меньше, чем Дон Кихот на рыцарских романах. Он по неделям не вылезал из книгохранилища, питаясь изо дня в день одним молочным супом. Чего-то не хватало в этой голове, напичканной всевозможными сведениями, датами и такими обширными познаниями, каких не найти во всем мире, ибо ничего путного в своей жизни Гальярдо не сделал.

Но вы не знали Гальярдо так хорошо, как знал его я в расцвете его жгучей ненависти к священникам; вы не слышали, как он читает знаменитые страницы «Шутовского словаря», самой беспощадной и жестокой книги, направленной против религии и ее служителей, которая когда-либо появлялась в Испании. Он был одержим поэтическим антирелигиозным даром, этот первый защитник крикливой поэзии, которая в течение многих лет дурманила молодые головы, проповедуя, будто, уничтожив священников, можно обрести свободу.

– Читайте, читайте! – послышалось со всех сторон.

– Ты уже закончил статью о «Христианстве»?

– Тише, не сводите меня с ума, – сказал Гальярдо, доставая листки бумаги. – Так быстро это не делается.

– Если ты уже дошел до половины, прославленный библиотекарь, то недалеко и до «Инквизиции», ведь она начинается на букву «И».

– Нет, ей у меня отведено место на букву «Я».

Оглушительные и раскатистые взрывы смеха.

– Минуту терпения. Посмотрим, как вам понравится «Конституция», – сказал, усаживаясь, Гальярдо; все вмиг столпились вокруг его стула. – Как вам известно, осел, составивший «Учебный словарь», утверждает, будто «конституция – это мозаика из статей Кондильяка[126], кое-как наспех собранных в кучу»… Но прежде послушайте, как я определяю «Христианство». Вот что я написал: «Горячая любовь христианской церкви к ренте, власти и почету. Многоопытные и дальновидные почитатели супруги Иисуса Христа[127] с одинаковым проворством и успехом запускают руку и в испанский королевский «ларец», и в сокровищницу папы римского». Как видите, я несколько перефразировал то, что сказано в словаре по поводу «Патриотизма».