К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [99]

Что же касается Хлебникова, то и здесь требуется дополнительное изучение. По наблюдениям В. П. Григорьева, в текстах Хлебникова «фразеология в широком смысле (не считая цитат) встречается крайне редко», по-видимому, поэту она «не казалась необходимой как фон для его собственной окказиональной идиоматики», хотя иногда, пусть чаще «в метафорически преобразованном виде», фразеологические единицы все-таки появляются в стихах [Григорьев 2000: 106–107]. Однако, как показал Х. Баран, при очень сильной ориентации поэта на фольклор стихи Хлебникова включают пословицы и поговорки (область фразеологии), причем подчас текст сложным образом реализует идиоматические смыслы (как, например, в поэме 1914 года «Сельская дружба») [Баран 1993: 113–151, с указ. лит-ры]; см. также: [Дооге 2009], со ссылками на предшествующие исследования.

Затрудненная семантика стихов Мандельштама 1930‐х годов во многом корреспондирует и с поэтикой обэриутов, прежде всего А. Введенского, в стихах которого обнаруживается достаточно много строк, переосмысляющих коллокации и фразеологические языковые элементы (см. о языковых аномалиях у обэриутов: [Кобринский 2013], о языке Введенского: [Мейлах 1978; Мейлах 1998; Десятова 2006; Десятова 2009а; Десятова 2009б]). В ставшей хрестоматийной «Элегии» можно найти большое количество примеров сдвинутой семантики, причем смысловой сдвиг происходит на основе фразеологии; некоторые приемы текста напоминают мандельштамовские случаи работы с идиоматикой (см. подробнее: [Успенский, Файнберг 2017]). Впрочем, надо отметить, что если «Элегия» работает с идиоматикой в духе Мандельштама и в ней языковые смещения не всегда заметны, то другие тексты Введенского нацелены на резкие сдвиги и они, как правило, бросаются в глаза и озадачивают читателя, а не «проскальзывают» незамеченными.

В связи с Введенским и Мандельштамом 1930‐х годов необходимо обратить внимание и на подчеркнутый разрыв с нормами визуализации поэтического текста, когда «зрительный» принцип часто уступает место принципу семантической организации высказывания. Так, некоторые образы в стихах Введенского отчетливо противостоят нормативной визуализации, см., например, строки: «Повернулся боком конь, / и я взглянул / в его ладонь» («Гость на коне», 1931–1934); «Мне жалко, что я не орел, / перелетающий вершины и вершины, / которому на ум взбрел / человек, наблюдающий аршины» («Мне жалко, что я не зверь…», 1934). В первом примере логическое и визуальное восприятие строк явно затруднено. Что касается строк из второй цитаты, они предстают понятными и ясными, однако закручиваются в рекурсию, поскольку наблюдающим человеком может быть сам говорящий субъект. Как мы показали в разборе «Стихов о неизвестном солдате», мандельштамовским стихам тоже свойственны нерациональные рекурсивные образы, но они достаточно часто отталкиваются от нормативного фразеологического плана языка (напомним случай со строкой «Свою голову ем под огнем»).

Наконец, стоит указать на аналогию с прозой: языковая сложность Мандельштама во многом соотносится с языковым экспериментом А. Платонова, в прозе которого переработка узуса языка и его фразеологического плана играет весьма существенную роль (см.: [Дооге 2007; Дооге 2009; Михеев 2015: раздел I], с указ. лит-ры[110]).

Таким образом, поэтика Мандельштама, безусловно, развивается в русле поэтических принципов и приемов многих его современников. Выбирая в качестве отправной точки как общепоэтическую традицию употребления фразеологии в нормативном или несколько модифицированном виде, так и поэзию Блока, развивающего стертые языковые клише и метафоры в многоплановые метафорические высказывания, Мандельштам создал вариант поэтики, исходящей из языка и замкнутой на языке. Хотя глубокое и сложное переосмысление идиоматического плана вообще присуще поэтам, экспериментирующим с языком, по всей вероятности, место мандельштамовского идиолекта в русской поэзии XX века уникально.

3. ПРОБЛЕМА РЕЦЕПЦИИ КАК ИДИОМАТИКА ОПРЕДЕЛЯЕТ ВОСПРИЯТИЕ СТИХОВ МАНДЕЛЬШТАМА? КОГНИТИВНАЯ МОДЕЛЬ

Этот раздел посвящен отдельной теме – восприятию поэзии Мандельштама. Эта тема не только не разработана, но до сих пор, по сути, не осмыслена как отдельная теоретическая проблема – в рамках большого направления изучения читателя и рецептивной эстетики (см. работы В. Изера, С. Фиша, Х.-Р. Яусса, У. Эко и др.). Филологические исследования посвящены в основном интерпретации конкретных произведений Мандельштама и не задаются вопросом, почему тот или иной текст стóит читать именно таким образом (то есть почему устройство текста провоцирует одно прочтение и блокирует другое). Параллельно существует большая группа читателей, не занимающихся интерпретацией стихов и в своем понимании далеко не всегда опирающихся на мандельштамоведческие штудии. Представляется, что часто таким читателям поэзия Мандельштама сообщает нечто другое, нежели исследователям. В любом случае очевидно, что стихи Мандельштама способны вызывать у читателя сильные эмоциональные и эстетические переживания. Поэт, несомненно, является каноничным автором, и его строки входят в цитатный фонд любителей поэзии.