К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [97]

Вообще, стоит сказать, что фразеология – напрашивающаяся мишень для языковой игры в литературных текстах, что легко объясняется ее семантической заданностью в узусе. Иногда фразеология просматривается явно, и в языковых литературных шутках идиоматическая семантика и лексическая сочетаемость элементов фразеологизма часто обыгрываются (см. хотя бы список примеров: [Санников 2002: 297–317]). Иногда, впрочем, идиоматика неочевидно проявляется в произведениях, выступая отчасти смысловым мотиватором необязательного смешного фрагмента текста. Приведем лишь один яркий пример. В. Шмид обратил внимание на то, что поведение Сильвио в пушкинском «Выстреле» – «Бывало, увидит муху и кричит: „Кузька, пистолет!“ Кузька и несет ему заряженный пистолет. Он хлоп, и вдавит муху в стену!» – основывается на переосмыслении поговорки он и мухи не обидит [Шмид 2013: 183] (см. также: [Шмид 2013: 256] о похожем, но более ироничном случае работы с фразеологией в «Гробовщике»).

Поскольку трансформация идиоматики является простым механизмом для создания комического эффекта, неудивительно, что фразеология имеет ключевое значение в эпиграммах и шуточных стихах и посланиях в поэзии XIX–XX веков.

Идиоматический план в самом общем виде, конечно, присутствует и в «серьезной» поэзии XIX века. Выделенные нами классы 1 и 2, а также случаи, близкие к 4.2.1 (синонимическое развитие фразеологии, но такое, что связь с фразеологизмом все-таки ощущается), часто встречаются у Пушкина, хотя в его стихах не всегда получается различить – в силу процесса становления литературного языка, – идет ли речь о переосмыслении общеязыковой фразеологии или же о переосмыслении фразеологии поэтической (см. подробнее: [Виноградов 1935] – о языке Пушкина и его эпохи; [Григорьева, Иванова 1969] – о пушкинской фразеологии).

Нормативное употребление идиоматики, как и ее семантизация (как в разделе 2), в целом характерны для поэтического языка, так как позволяют добиться языковой экспрессии. Естественно, это не отменяет и других смысловых эффектов, например эффекта «народной» или разговорной речи и т. п. Поэтому неудивительно, что условно с середины XIX века – когда, с одной стороны, язык литературы пушкинской эпохи не только стабилизировался, но и во многом стал клишированным, как бы стертым, и когда, с другой стороны, поэзия во многом под влиянием прозы начала расширять свой метрический, интонационный и тематический репертуар, подключая новые языковые планы (просторечия, диалектизмы, речь разных социальных классов), – фразеология регулярно в том или ином виде обильно использовалась в поэзии[106].

Хорошо известно, что поэзия модернизма предельно усложнила семантику поэтического текста. Механизмы этого усложнения – ассоциативные языковые связи, часто основанные на фонетических созвучиях, парономастическая игра, инвертированные сравнения (синтаксическая мена объекта сравнения и того, с чем объект сравнивается), сложные метафоры, символы – во многом описаны: [Гофман 1937; Гаспаров М. 1993; Гинзбург 1997: 229–379; Кожевникова 1986; Очерки 1990; Очерки 1993; Очерки 1994; Очерки 1995; Очерки 1995б].

«Семантический взрыв» модернистской поэзии неизбежно включал в свою область и уровень фразеологиии.

У обращения к идиоматике, как кажется, были неизбежные предпосылки. Если модернистский текст в целом предстает нелинейно организованным в смысловом плане высказыванием, то неизбежно существует риск, что текст не будет воспринят и понят. Разумеется, модернистские поэты последовательно воспитывали читателей и меняли сложившиеся практики чтения, однако, помимо этого исторического процесса, необходимо учитывать и аспект коммуникации читателя с текстом.

Очевидно, что у текста как выстроенной цепочки языковых единиц и у языка читателя должна быть зона пересечения, в противном случае коммуникация оказывается невозможной (см. подробнее: [Лотман 2000 (1992): 14–17]). Общеязыковая фразеология как совокупность микровысказываний является априорно известной автору и читателю областью, которая в сложных поэтических высказываниях становится тем минимальным общим коммуникативным пространством автора и читателя, которое гарантирует первичное понимание текста. Иными словами, использование несвободных словосочетаний позволяет поэту надеяться, что читатель с ходу не отвергнет текст и хотя бы приблизительно, в общем и целом, сможет осмыслить, о чем в нем говорится. Поэтому, надо полагать, существует достаточно сильная корреляция между семантической сложностью текста и использованием в этом тексте фразеологических единиц (пусть и в сильно модифицированном виде).

В связи с этим можно отметить, что не случайно модернистские поэты, ориентированные на традицию XIX века и предпочитающие «ясные» поэтические высказывания, обыгрывают фразеологический план языка в гораздо меньшей степени, чем поэты, с языком экспериментирующие. Сказанное относится, например, к М. Кузмину, А. Ахматовой[107] и В. Ходасевичу. Так, в творчестве последнего практически не встречается случаев неоднозначного (сопоставимого с примерами из Мандельштама) обыгрывания идиоматики. Пожалуй, самым новаторским в наследии Ходасевича предстает случай из «Элегии» (1921). В строке «И страшным братьям заявляет» словосочетание