К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [95]
1. ИДИОМАТИКА В ТВОРЧЕСТВЕ И АВТОРСКОМ СОЗНАНИИ МАНДЕЛЬШТАМА
ВЫВОДЫ
Мандельштам, несомненно, был «языковым» поэтом и осмыслял свою поэзию как взаимодействие с языком. Так, в письме Н. Тихонову от 31 декабря 1936 года он замечал: «Язык русский на чудеса способен, лишь бы ему стих повиновался, учился у него и смело с ним боролся. Как любой язык чтит борьбу с ним поэта, и каким холодом платит он за равнодушие и ничтожное ему подчинение!» [Мандельштам III: 543].
Как мы показали, фразеологические единицы (особенно наглядно представляющие язык как отдельную сущность) играют ключевую роль как в поздних, так и в ранних стихах Мандельштама. Кроме того, следует добавить, что и в мандельштамовской прозе встречаются очень яркие случаи обработки фразеологии и ее использования не только в качестве экспрессивного элемента, но и в качестве смыслового оператора. Например, в «Шуме времени» (1925) о мальчиках из Тенишевского училища говорится, что они были «из того же мяса, из той же кости, что дети на портретах Серова» (здесь модифицируются и комбинируются идиомы из того же теста [Осадчая 2012: 209] и плоть от плоти). Запоминающееся сравнение поэтического труда с «брюссельским кружевом» в «Четвертой прозе» (1930) предваряется и мотивируется обыгрыванием идиомы дырка от бублика: «Здесь разный подход: для меня в бублике ценна дырка. А как же быть с бубличным тестом? Бублик можно слопать, а дырка останется» [Осадчая 2014: 343].
Суммируя эти примеры[101] и многочисленные случаи из поэзии, описанные нами в центральном разделе работы, можно утверждать, что фразеология в творчестве Мандельштама очень часто выступала в качестве смыслообразующего элемента и порождала новые сложные высказывания.
Здесь мы должны задаться вопросом: с чем именно мы имеем дело? С одной стороны, в этом безусловно проявляется сознательная установка поэта на работу с языком. С другой – Мандельштам, по всей видимости, обладал особенно развитой способностью воспринимать идиому одновременно как цельную смысловую единицу и как комплекс отдельных конструирующих ее элементов, наделенных большим потенциалом для обыгрывания. Поэтому в его стихах встречается так много случаев буквализации этих элементов и комбинирования разных устойчивых выражений (составляющая их лексика представляется при этом чем-то вроде деталей смыслопорождающего конструктора).
Такое понимание поэтической работы Мандельштама соотносится с высказыванием Гумилева из рецензии на второе издание «Камня»: «Его <Мандельштама. – П. У., В. Ф.> вдохновителями были только русский язык, сложнейшим оборотам которого ему приходилось учиться, и не всегда успешно, да его собственная видящая, слышащая, осязающая, вечно бессонная мысль» [Гумилев 1990: 200]; см. также: [Мандельштам 1990б: 220].
Интересно обратить внимание на ремарку Гумилева (опущенную в эпиграфе к нашей работе) о том, что Мандельштам не всегда успешно учился оборотам русского языка. Можно предположить, что свидетельством неумелого владения языком Гумилеву могли показаться именно те строки, в которых радикальным образом обыгрываются устойчивые языковые элементы[102]. Например, в строках «На бледно-голубой эмали, / Какая мыслима в апреле» переосмысляется слово немыслимый, которое в нормативном узусе (в подобных конструкциях) не употребляется без отрицательной приставки. Оборот «Еще не виданные мной» («Как кони медленно ступают…»), комбинирующий эпитет невиданные со смыслом фразы я еще не видел, может быть воспринят как аграмматичный (раздел 3.2). Примеры можно было бы умножить. Все они иллюстрируют тот факт, что с самых ранних стихов взаимодействие Мандельштама с языком во многом основывалось на «борьбе», как сам поэт сформулировал в приведенной выше цитате из письма Тихонову.
Поскольку обработка устойчивых элементов языка стала у Мандельштама системным принципом, внутри этой системы обнаруживаются «любимые» элементы. Мандельштам неоднократно (или даже можно сказать – постоянно) обращался к языковой метафорике, связанной с темами зрения, сердца и крови. Так, например, как было показано в нашем разборе, стихотворение «В огромном омуте прозрачно и темно» (1910) вырастает из фразеологизма с тяжелым сердцем; он же появляется в стихотворении того же года «Вечер нежный. Сумрак важный…» – «И сердца отяжелели». В стихотворении «Дождик ласковый, мелкий и тонкий…» (1911) обыгрывается идиома сердце сжалось («Сердце сжалось, как маленький мяч»). В «Раковине» того же года – идиома пусто на сердце («Как нежилого сердца дом»). Строка «В ком сердце есть – тот должен слышать, время» («Сумерки свободы», 1918) отталкивается от выражения у тебя нет сердца. Строка «Играй же на разрыв аорты» («За Паганини длиннопалым…», 1935) основана на медицинской коллокации разрыв сердца. Фразеологическое значение слова сердце проступает в строке «Я в сердце века – путь неясен…» (1936). Идиома сердце разрывается на части преобразуется в строки «Лучше сердце мое разорвите / Вы на синего звона куски» («Заблудился я в небе – что делать?..», 1937). Наконец, в «Стихах о неизвестном солдате» (1937) возникает
В статье анализируется одна из ключевых характеристик поэтики научной фантастики американской Новой волны — «приключения духа» в иллюзорном, неподлинном мире.
Эмма Смит, профессор Оксфордского университета, представляет Шекспира как провокационного и по-прежнему современного драматурга и объясняет, что делает его произведения актуальными по сей день. Каждая глава в книге посвящена отдельной пьесе и рассматривает ее в особом ключе. Самая почитаемая фигура английской классики предстает в новом, удивительно вдохновляющем свете. На русском языке публикуется впервые.
Нобелевская лекция лауреата 1998 года, португальского писателя Жозе Сарамаго.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
Настоящая книга является первой попыткой создания всеобъемлющей истории русской литературной критики и теории начиная с 1917 года вплоть до постсоветского периода. Ее авторы — коллектив ведущих отечественных и зарубежных историков русской литературы. В книге впервые рассматриваются все основные теории и направления в советской, эмигрантской и постсоветской критике в их взаимосвязях. Рассматривая динамику литературной критики и теории в трех основных сферах — политической, интеллектуальной и институциональной — авторы сосредоточивают внимание на развитии и структуре русской литературной критики, ее изменяющихся функциях и дискурсе.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.