К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [95]

1. ИДИОМАТИКА В ТВОРЧЕСТВЕ И АВТОРСКОМ СОЗНАНИИ МАНДЕЛЬШТАМА ВЫВОДЫ

Мандельштам, несомненно, был «языковым» поэтом и осмыслял свою поэзию как взаимодействие с языком. Так, в письме Н. Тихонову от 31 декабря 1936 года он замечал: «Язык русский на чудеса способен, лишь бы ему стих повиновался, учился у него и смело с ним боролся. Как любой язык чтит борьбу с ним поэта, и каким холодом платит он за равнодушие и ничтожное ему подчинение!» [Мандельштам III: 543].

Как мы показали, фразеологические единицы (особенно наглядно представляющие язык как отдельную сущность) играют ключевую роль как в поздних, так и в ранних стихах Мандельштама. Кроме того, следует добавить, что и в мандельштамовской прозе встречаются очень яркие случаи обработки фразеологии и ее использования не только в качестве экспрессивного элемента, но и в качестве смыслового оператора. Например, в «Шуме времени» (1925) о мальчиках из Тенишевского училища говорится, что они были «из того же мяса, из той же кости, что дети на портретах Серова» (здесь модифицируются и комбинируются идиомы из того же теста [Осадчая 2012: 209] и плоть от плоти). Запоминающееся сравнение поэтического труда с «брюссельским кружевом» в «Четвертой прозе» (1930) предваряется и мотивируется обыгрыванием идиомы дырка от бублика: «Здесь разный подход: для меня в бублике ценна дырка. А как же быть с бубличным тестом? Бублик можно слопать, а дырка останется» [Осадчая 2014: 343].

Суммируя эти примеры[101] и многочисленные случаи из поэзии, описанные нами в центральном разделе работы, можно утверждать, что фразеология в творчестве Мандельштама очень часто выступала в качестве смыслообразующего элемента и порождала новые сложные высказывания.

Здесь мы должны задаться вопросом: с чем именно мы имеем дело? С одной стороны, в этом безусловно проявляется сознательная установка поэта на работу с языком. С другой – Мандельштам, по всей видимости, обладал особенно развитой способностью воспринимать идиому одновременно как цельную смысловую единицу и как комплекс отдельных конструирующих ее элементов, наделенных большим потенциалом для обыгрывания. Поэтому в его стихах встречается так много случаев буквализации этих элементов и комбинирования разных устойчивых выражений (составляющая их лексика представляется при этом чем-то вроде деталей смыслопорождающего конструктора).

Такое понимание поэтической работы Мандельштама соотносится с высказыванием Гумилева из рецензии на второе издание «Камня»: «Его <Мандельштама. – П. У., В. Ф.> вдохновителями были только русский язык, сложнейшим оборотам которого ему приходилось учиться, и не всегда успешно, да его собственная видящая, слышащая, осязающая, вечно бессонная мысль» [Гумилев 1990: 200]; см. также: [Мандельштам 1990б: 220].

Интересно обратить внимание на ремарку Гумилева (опущенную в эпиграфе к нашей работе) о том, что Мандельштам не всегда успешно учился оборотам русского языка. Можно предположить, что свидетельством неумелого владения языком Гумилеву могли показаться именно те строки, в которых радикальным образом обыгрываются устойчивые языковые элементы[102]. Например, в строках «На бледно-голубой эмали, / Какая мыслима в апреле» переосмысляется слово немыслимый, которое в нормативном узусе (в подобных конструкциях) не употребляется без отрицательной приставки. Оборот «Еще не виданные мной» («Как кони медленно ступают…»), комбинирующий эпитет невиданные со смыслом фразы я еще не видел, может быть воспринят как аграмматичный (раздел 3.2). Примеры можно было бы умножить. Все они иллюстрируют тот факт, что с самых ранних стихов взаимодействие Мандельштама с языком во многом основывалось на «борьбе», как сам поэт сформулировал в приведенной выше цитате из письма Тихонову.

Поскольку обработка устойчивых элементов языка стала у Мандельштама системным принципом, внутри этой системы обнаруживаются «любимые» элементы. Мандельштам неоднократно (или даже можно сказать – постоянно) обращался к языковой метафорике, связанной с темами зрения, сердца и крови. Так, например, как было показано в нашем разборе, стихотворение «В огромном омуте прозрачно и темно» (1910) вырастает из фразеологизма с тяжелым сердцем; он же появляется в стихотворении того же года «Вечер нежный. Сумрак важный…» – «И сердца отяжелели». В стихотворении «Дождик ласковый, мелкий и тонкий…» (1911) обыгрывается идиома сердце сжалось («Сердце сжалось, как маленький мяч»). В «Раковине» того же года – идиома пусто на сердце («Как нежилого сердца дом»). Строка «В ком сердце есть – тот должен слышать, время» («Сумерки свободы», 1918) отталкивается от выражения у тебя нет сердца. Строка «Играй же на разрыв аорты» («За Паганини длиннопалым…», 1935) основана на медицинской коллокации разрыв сердца. Фразеологическое значение слова сердце проступает в строке «Я в сердце века – путь неясен…» (1936). Идиома сердце разрывается на части преобразуется в строки «Лучше сердце мое разорвите / Вы на синего звона куски» («Заблудился я в небе – что делать?..», 1937). Наконец, в «Стихах о неизвестном солдате» (1937) возникает