К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [93]
Таким образом, 3-я – 4-я строки второй строфы – это не столько точное воспроизведение произнесенных по радио слов, сколько повторение про себя услышанного с вариациями и дополнениями.
В таком контексте слово воздушный, которое субъект включил в официальную радиопрограмму, соотносится с несколькими семантическими линиями текста. Во-первых, оно развивает тему окружающего пространства, перекликаясь со строкой «по небу плывет» (общей семой оказывается ‘воздух’). Во-вторых, оно продолжает каламбурную линию: воздушный в соседстве с большой массой тяготеет к семантическому противоречию (как и будильник сонный). Одновременно это парадоксальное словосочетание – воздушные тонны – соотносится не только с небом, но и с никуда нейдущей подводой (по семе ‘тяжесть’).
Так семантический контраст легкого и тяжелого, заданный в первой строфе легким пароходиком и тяжелой подводой, нейтрализуется в оксюморонном словосочетании полторы воздушных тонны.
Третья строфа акцентирует тему радио: «И, паяльных звуков море / В перебои взяв». Перебои и паяльные звуки – характеристика акустических свойств прерывающегося, потрескивающего радиоэфира; в целом же первая приведенная строка, как кажется, разбивает на части и синонимически переосмысляет слово радиоволны. Море звуков здесь употреблено в идиоматическом смысле – ‘много звуков’. Однако в свете подчеркнутой в тексте темы воздуха (воздушные тонны, по небу плывет), с одной стороны, и в свете гипотетической метафорической замены (по небу ← по морю) словосочетание звуков море читательское сознание охотно готово прочитать буквально. Из-за этого возникает плохо формализуемое семантическое соотношение между морем звуков и плывущим по небу пароходиком.
Интересно, что вариант этой строфы предполагает еще более сильную метафоризацию: «И, полуторное море / К небу припаяв»[99]. В этих строках об идиоматическом смысле моря можно догадаться только по контексту. Добавим, что словосочетание полуторное море развивает полторы воздушных тонны предыдущей строфы, метафорически уравнивая воздух и воду. К этому же эффекту, но другим путем текст приходит и в том изводе, который принято считать каноническим.
Строки 3–4 третьей строфы развивают тему радио и отталкиваются от готовых языковых словосочетаний. Так, строка «Москва слышит, Москва смотрит» предстает переосмыслением выражения, характерного для радиотрансляций, – говорит Москва, а строка «Зорко смотрит в явь» изоритмически обыгрывает идиому смотреть вдаль и семантически – смотреть в корень.
Уже «исходный» языковой материал акцентирует противопоставление Москвы и провинции, а в трансформированном виде эта оппозиция только усиливается: Москва изображается как бы всепроникающей и за всем следящей (не без зловещих коннотаций). Не случайно применительно к ней употреблен глагол слышать. Предполагаемая ситуация прослушивания радио становится инверсированной: не столько герой слушает трансляцию из Москвы, сколько Москва слушает и следит за тем, что происходит где-то в провинции.
Надо полагать, из‐за этих тоталитарных ассоциаций и возникает несколько загадочная четвертая строфа. В ней (и это единственное, о чем можно сказать с некоторой уверенностью) речь идет о вероятной смерти гуся. Она описывается не вполне ясной фразой выжать шею в напильник. Подбирая фразеологические эквиваленты-мотиваторы, вспомним выражения свернуть шею и гусиная шея (применительно к человеку – ‘длинная и тонкая шея’). Гусиная шея может быть актуальна и в том случае, если напильник понимать как «изображение» сильно и прямо вытянутой шеи гуся. Объяснить появление глагола выжать (вместо возможного свернуть) можно с помощью идиомы как с гуся вода, подключающей семантику влаги. Кроме того, с ситуацией сочетается идиома гусиная кожа, смысл которой связан с определенной физиологической реакцией, например на страх (визуально гусиная кожа может напомнить покрытие мелкозернистого напильника, что усиливает ассоциацию этого слова с семантическим полем фразеологизмов с гусем).
Неясным остается, кого в тексте представляет гусь: он отдельное существо или говорящий субъект, идентифицирующий себя с гусем, которому угрожает гибель? В пользу второго варианта говорит идиоматическое употребление слова гусь (ср.: вот гусь-то! / каков гусь!), в таких случаях являющегося характеристикой человека, который отличился лихим или дурным поведением.
Наконец, необходимо обратить внимание и на глагольную семантику 3‐й строки: не изволил бы. Использование глагола изволить[100] не только задает стилистический контраст, но и конкретизирует грозящую гибель – речь, очевидно, идет о возможном самоубийстве.
Таким образом, смысл четвертой строфы может быть восстановлен только благодаря обращению к идиоматическому плану языка, однако семантика лексического ряда – из‐за того, что одно слово входит в слишком обширный ряд фразеологических выражений – остается не до конца формализуемой, приблизительной.
Более того, если рассматривать строфу не изолированно, а в контексте всего стихотворения, возникают сложности с согласованием буквального и идиоматического употребления слов во всем тексте.
