К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама [заметки]

1

Разбор одного из приведенных, а также других (аналогичных) примеров см. в докладе М. И. Шапира 1992 года «Об одной тенденции в современном мандельштамоведении». URL: http://old.guelman.ru/slava/skandaly/m2.htm. Не можем не отметить, что его критика докладчика слишком персонализирована и практически не затрагивает саму интертекстуальную теорию в ее «хорошем», «правильном», «филологическом» виде. Возможность такого «чистого» существования теории у нас вызывает определенные сомнения, о чем см. ниже.

2

Интересно, что в начале 1970‐х годов к концептуальному описанию цитатности в поэзии другого модерниста – Блока – обратилась З. Г. Минц, см. ее статью «Функция реминисценций в поэтике Ал. Блока» (1973) [Минц 1973/1999]. Исследовательница предложила глубокое системное описание специфики и функций интертекстуальности в лирике поэта, однако в ее работе мы не находим того нормирования рецепции, которое сформировалось в мандельштамоведении: для Минц в этой статье прежде всего важно реконструировать объективные цитатные стратегии Блока (учитывающие культурный язык символизма), а не предложить конкретные интерпретации текстов (см. обсуждение проблемы интерпретации ниже).

3

См. нюансированный обзор генезиса и особенностей парадигмы подтекстов, написанный сторонником сложившегося подхода: [Сошкин 2015: 9–44; прим.: с. 227–301]. Наше описание несколько отличается от указанного, оно более схематично и исходит из позиции внешнего наблюдателя, а не ведется изнутри парадигмы.

4

Необходимо оговорить, что указанная тенденция в большей степени актуальна для поэзии постсимволизма. Хотя сама культурная модернизация и создание новой литературы приводят к тому, что цитация прежних текстов оказывается маркированной, по-видимому, в символистскую эпоху мемориальная функция заслонялась другими, в частности философской (см. классическую статью З. Г. Минц 1979 года «О некоторых „неомифологических“ текстах в творчестве русских символистов», в которой показано, как для авторов цитация становится частью символистского мировоззрения и символистской философии [Минц 1979/2004]; авторские интенции, впрочем, не отменяют того факта, что для читателей мемориальная функция могла быть более существенной). В определенной перспективе можно считать, что постсимволизм усвоил цитатную технику символистов, однако лишил ее философского наполнения и вывел на первый план идею напоминания о текстах; поводом к этой перемене могло быть предощущение социальных и культурных катастроф и сами исторические события.

5

О чтении между строк и эзоповом языке советского времени см.: [Loseff 1984; Каспэ 2018: 235–241; Вайль, Генис 2018: 191–196]. Приведем в связи со сказанным афористическую формулировку Вайля и Гениса: «Мир, в котором эзопова словесность замещает обыкновенную, требует особого способа восприятия. Читатель становится не пассивным субъектом, а активным соавтором. Более того, читатель превращается в члена особой партии, вступает в общество понимающих, в заговор людей, овладевших тайным – эзоповым – языком» [Вайль, Генис 2018: 193].

Тот факт, что интепретативный режим творчества Мандельштама стал базироваться на смыслах, поставляемых предшествующей культурной традицией, надо полагать, в значительной степени связан с культурной практикой обмена цитатами в разговорной речи, расцветшей в оттепельные годы и до сих пор сохранившейся у людей, сформировавшихся в советское время. По другой афористической формулировке Вайля и Гениса, «цитаты были профессиональным кодом шестидесятников, выполняя еше и функции опознавательности: по первым же словам угадывался единомышленник или идейный противник» [Вайль, Генис 2018: 176]. Авторам настоящей книги не раз доводилось слышать от коллег старшего поколения устные истории, в которых цитатным кодом для опознавания «своих» в 1970–1980‐е годы служили и стихи самого Мандельштама (так, способность человека подхватить цитату после фразы «Мы с тобой на кухне посидим» определяла дальнейшее времяпрепровождение). В каком-то смысле мышление цитатами и цитатный дискурс были приписаны и самому поэту.

Таким образом, мы предварительно можем говорить о том, что толкование Мандельштама в советское время основывается на совмещении практики чтения между строк и растворенного в повседневной жизни пристрастия к цитированию. Обе практики были связаны с идентичностью интеллигентского сообщества и формировали «своего Мандельштама». Образ поэта, стихи которого перенасыщены культурными отсылками, был противопоставлен официальной культуре советской эпохи и, по всей вероятности, хоршо встраивался во вненаходимость как в ключевое состояние человека послесталинского времени [Юрчак 2014]. Вместе с тем такой образ стихов поэта дополнялся канонизацией его личности и биографии, и здесь политическая оппозиционная составляющая (эпиграмма на Сталина) играла едва ли не ключевую роль. См. очень пристрастное, но содержащее много важных замечаний эссе О. Юрьева: [Юрьев 2013]. Обозначенные здесь темы нуждаются в дополнительном изучении.

6

В связи с удовольствием от «вчитанных» подтекстов уместно, кажется, вспомнить цитату из письма В. Шилейко к А. Ахматовой, которую приводит А. Найман в «Рассказах о Анне Ахматовой»:

Она показала мне несколько писем Шилейки, написанных каллиграфическим почерком, в изящной манере, с очаровательными наблюдениями книжного человека, с выписками на разных языках. «Целый день читаю Сервиевы комментарии к Вергилию. Прелестно! Вот Вам маленькие глупости:

И вежлив будь с надменной скукой (Мандельштам)

Nonne fuit satius tristes Amaryllidis iras

Atque grati .

Verg. Ecl. ii, vv. 14–15

А Оська никогда и не заглядывал в Мантуанскую душу». (Двустишие из «Буколик»: Разве не было [мне] довольно печалящей гневливости Амариллиды / И  милого [Меналка]?) [Найман 1989: 80].

Апелляция к биографии не выглядит сильным аргументом, но для нас важно отметить, что современники Мандельштама, в отличие от многих позднейших исследователей, были готовы видеть в текстовых пересечениях случайное совпадение и получать от него удовольствие, не придавая перекличке характер глубинной смысловой связи.

7

Ср. с замечанием Л. Я. Гинзбург во втором издании книги «О лирике» (1974): «Ассоциативность творчества и ассоциативность восприятия заложены в самом существе поэзии. Но значение их неуклонно возрастало вместе с индивидуализацией контекста. Поэзия устойчивых стилей давала заранее смысловой ключ к своему словесному материалу. „Новая поэзия“ возложила эти функции на читателя. Процесс этот в конечном счете привел к возникновению понятия подтекст и к злоупотреблению этим понятием. Граница между текстом и подтекстом неопределима. Вся специфика поэтической речи – ассоциативность, обертона, отношения между смысловыми единицами, даже реалии, житейские и культурные, необходимые для понимания смысла, – все грозит провалиться в подтекст. Что же тогда остается на долю текста – слова в их словарном значении? Очевидно, надо говорить не о подтексте, но о тексте в его реальном семантическом строении, о контексте, определяющем значение поэтических слов» [Гинзбург 1997: 333–334].

См. также недавнюю ремарку в эссе О. Юрьева о другом поэте: «…я не стал бы искать в каждой его строке отсылки к чужим конкретным текстам, чем грешат филологи <…> Большой поэт потому и большой, что сам, бывает, порождает совершенно новые образы и контексты» [Юрьев 2018: 232].

8

Отметим, что в исследовании языка Мандельштама выделяется отдельная область изучения межъязыковых каламбуров. С момента публикации новаторской статьи Г. А. Левинтона [Левинтон 1979] фонд межъязыковых каламбуров в стихах Мандельштама периодически пополняется [Успенский Ф. 2014: 23–43; Литвина, Успенский 2016; Сарычева 2015; Сурат 2017]. Однако, несмотря на ряд остроумных и убедительных наблюдений, такой подход чреват опасностью вчитывания в стихи Мандельштама несуществующих языковых подтекстов, см., например, по преимуществу бездоказательные и произвольные построения Л. Р. Городецкого.

9

Нельзя не указать на попытки объяснять семантику Мандельштама, опираясь на разнообразные теории метафоры. См., например, опыт описания метафорики поэта через наложение проступающих друг через друга фреймов: [Zeeman 1987]. Надо полагать, такой путь по-своему перспективен, и к лирике поэта можно приложить, например, теорию метафоры как соединения двух доменов, разработанную Дж. Лакоффом. Хотя в работе мы иногда оперируем идеей концептуальных языковых метафор, в целом мы решили пойти по более традиционному пути, в рамках которого метафора (во всяком случае, метафора Мандельштама) вырастает прежде всего из языка, а не из концептуальных представлений (при всей нестрогости этого разделения). Такое решение продиктовано еще и тем, что в поэтике Мандельштама очень сложно провести границу между метафорами и неметафорами, – его стихи насквозь метафоричны. Оперирование сложными теоретическими построениями в этом вопросе, как нам кажется, переусложнило бы работу и увело бы в сторону от ключевого вопроса – как семантика стихов Мандельштама возникает благодаря взаимодействию с языком и языковыми нормами.

10

Следует подчеркнуть, что при этом мы старались уйти от представлений (во многом, впрочем, оправданных), согласно которым дискурсы и речевая деятельность сплошь основаны на готовых элементах языка. В такой перспективе речь всегда порождается благодаря этим элементам, и нет существенной разницы между идиомами, с одной стороны, и просто наиболее привычными словосочетаниями, с другой. Такая модель речи, в частности, задана в яркой и отчасти повлиявшей на нашу работу книге Б. М. Гаспарова [1996]. В концепции ученого восприятие и порождение речи основаны на «готовых блоках» – коммуникативных фрагментах (которые соединяются между собой, причем иногда между ними виден шов). Забегая несколько вперед, на двух примерах предельно схематично проиллюстрируем, чем нам не близок такой подход в рамках наших построений. Возьмем две строки Мандельштама: «вооруженный зреньем узких ос» и «Так вот бушлатник шершавую песню поет». Фрагменты строк – вооруженный зреньем и шершавая песня – резонно воспринимать как яркие авторские метафоры. В перспективе наших рассуждений одна из этих метафор отталкивается от идиомы, а другая нет. Так, вооруженный зреньем мы объясняем через идиому видно невооруженным глазом/взглядом, которая в строке сильно трансформируется. В случае с шершавой песней мы не можем указать на готовый языковой материал, который здесь подвергся трансформации. Однако в перспективе представлений о тотальном характере готовых блоков и коммуникативных фрагментов обе метафоры должны восприниматься как их трансформация. Подобно тому как вооруженный зреньем трансформирует известную идиому, шершавая песня отталкивается от распространенных «готовых блоков» – веселая / грустная / медленная / задушевная / грубая … песня и вместо ожидаемого элемента подставляет оригинальный – шершавый. Нам представляется, что объединение этих двух случаев не вполне правомерно, – здесь мы имеем дело с разными примерами. Вместе с тем мы признаем, что в нашем каталоге дальнейших примеров наверняка есть случаи, которые можно счесть слабосвязанными с идиоматикой.

11

Само слово фразеология во многих исследованиях обозначает разные явления. Как следует из обзора литературы, нас интересует работа Мандельштама с фразеологическим планом русского языка. Однако в некоторых работах, анализирующих поэтическую фразеологию, под фразеологией понимаются не общеязыковые элементы, а то, как в творчестве одного автора или группы авторов в определенный литературный период называются определенные явления (например, поэт – сын Феба или любимец Феба). В таких исследованиях в качестве фразеологизмов выступают устойчивые словосочетания, характерные для литературных текстов. См., например, работы А. Д. Григорьевой: [Григорьева 1964].

Язык Мандельштама в первом приближении описывался в этом ключе, см. попытку классифицировать наименования человека в его стихах – «Фразеологические наименования человека в стихотворениях О. Мандельштама: словарь» [Гончарова 2011].

Такой подход к фразеологии в нашей работе не учитывается.

12

См., например, один из подступов: [Бобрик 2018].

13

В терминологии И. А. Мельчука это несвободное словосочетание уместнее назвать прагматемой. В рамках данной работы важнее, однако, тот факт, что мы имеем дело именно с устойчивым и распространенным несвободным словосочетанием.

14

Может показаться, что это выражение приобрело эротический смысл лишь недавно, однако, согласно данным НКРЯ, фраза встречается в таком значении в первой трети XX века. См., например, у В. Я. Брюсова: «Корецкий схватил ее за руку, пытался обнять, повторял: – Я люблю тебя! Я хочу тебя!» («Через пятнадцать лет», 1909); у А. И. Куприна: «Я хочу тебя, только тебя… тебя… тебя одного!» («Яма», 1909–1915) и у других авторов.

15

По наблюдению О. Ронена, здесь парономастически обыгрывается фразеологизм петь с голоса [Ronen 1983: 173]. Однако учитывая другой случай употребления – «Я один в России работаю с голосу…» («Четвертая проза», 1930), можно предположить, что выражение с голоса Мандельштам использовал как автономное, не связанное с определенным глаголом.

16

[Ronen 1983: 218].

17

В этой строке можно увидеть и другое несвободное словосочетание – гости дорогие. Однако в отличие от ночь напролет оно употреблено в достаточно сложном контексте, поэтому рассматривается в разделе 6.

18

Это речение, ставшее крылатым, традиционно приписывается маркизе де Помпадур или Людовику XV.

19

Марь Иваннами называли обезьянок бродячих актеров. «Как показывает собранный нами материал, вполне идиоматический приказ обезьянщика „Изобрази еще…“ (= „Покажи, как…“) призывает зверька не вытягивать жребий, но представить, на потеху публике, очередную бабу с коромыслом» [Зельченко 2019: 29].

20

[Полякова 1997: 111].

21

Сила тяжести, открытая Ньютоном [Гаспаров М. 2001: 643].

22

Боевой клин – «военный технический термин» [Гаспаров Б. 1994: 226].

23

В данном случае строка из стихотворения приводится по: [Мандельштам I: 112], о варианте 2‐й строки 3‐й строфы см. в комментариях: [Там же: 512].

24

Во фразе пахло до отказу легко увидеть нарушение сочетаемости: у силы запаха нет предела, в отличие от пространства, которое легко заполняется чем-то до отказа.

25

В данном случае цитата приводится по тексту, подготовленному И. Семенко: [Мандельштам 1990: 132]. См. также: [Мандельштам 1992: 123]. В других изданиях строка печатается по-другому: «Полужестка, полусладка…». Вариант Семенко нам представляется более правильным.

26

Добавим, что из‐за эллипсиса глагола слово клин здесь может ассоциативно встраиваться в конструкцию вогнать/вбить клин во что-либо.

27

Отметим с осторожностью сходство формулировки «черным пламенем Федра горит» с идиомой «гореть синим пламенем», возможно тоже дополняющей смысл строки.

28

В другом стихотворении этого года – «Сестры – тяжесть и нежность…» – С. Золян и М. Лотман видят актуализацию семантики ‘света’ в строке «У меня остается одна забота на свете…». По предположению исследователей, контекст снимает здесь фразеологичность выражения на свете [Золян, Лотман 2012: 66].

29

При последнем прочтении, вероятно, можно дополнительно увидеть и буквализацию идиомы спать мертвым сном.

30

В раннем стихотворении «Вот дароносица, как солнце золотое…» (1915) в строках «Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули / О луговине той, где время не бежит» тоже используется идиома бег времени, модифицированная так, что она обозначает полную остановку времени.

31

В связи с этой строкой М. Л. Гаспаров приводит название одной из частей цикла Р. Шумана «Карнавал» – «Танцующие буквы (A. S. С. H. – S. С. H. A.)» [Гаспаров 2001: 656].

32

Это соображение подтверждается и отказом от чернового варианта – «Изумили сон веков» [Мандельштам I: 480].

33

См. в «Вешних водах» И. С. Тургенева: «– А что? – переспросил Полозов, пропуская в рот один из тех продольных ломтиков, на которые распадается мясо апельсина».

34

Семантика ‘сражения’, содержащаяся в слове бои, перекликается с лексемой точка (возникшей под влиянием слова радиоточка – именно этим словом в одном из вариантов называлось стихотворение [Мандельштам I: 634]): оба слова вместе могут обыгрывать фразему огневая точка (бои – через сему ‘войны’ – легко соотносятся с этим словосочетанием). Это наблюдение, если оно справедливо, дает возможность понять семантическое взаимоналожение рядов (звуки радиопередачи известий Москвы и бой кремлевских курантов субъект воспринимает в свете военных ассоциаций), но не объясняет его прагматики.

35

См., например, в «Доходном месте» (1856) А. Н. Островского: «Поутру пойду в присутствие, после присутствия домой незачем ходить – посижу в трактире до вечера; а вечером домой, один, на холодную постель… зальюсь слезами! И так каждый день!»; или у Э. Золя в романе «Доктор Паскаль» (1893): «Как ужасно было, однако, доктору возвращение в сырую, давным-давно заброшенную им собственную спальню, где его ожидала холодная постель одинокого человека» (Собрание сочинений Эмиля Золя. Т. 21: Доктор Паскаль: роман / Пер. В. Л. Ранцов. СПб.: Типография братьев Пантелеевых, 1898. С. 275).

36

По замечанию Г. А. Левинтона, появление здесь слова «оборот» может быть мотивировано тем, что по-французски «подсолнечник» – «tournesol» (цит. по: [Сошкин 2015: 245–246]).

37

Традиционно в этой строке принято видеть реминисценцию из «Современной оды» Н. А. Некрасова: «И – беру небеса во свидетели – / Уважаю тебя глубоко» [Мандельштам I: 659]. Эта отсылка восстанавливается и на основе ритма, и на основе лексического совпадения. Однако с учетом идиоматики фактор лексического сходства, очевидно, отпадает: это не конкретная перекличка, а частотное, не привязанное к автору идиоматическое выражение.

38

По мнению Б. М. Гаспарова, как намек на технический термин может быть воспринята хилая ласточка из строк «Научи меня, ласточка хилая, / Разучившаяся летать…», поскольку прилагательное хилая применяется к машинам: хилая машина – «слабосильная, ненадежная, опасная в обращении» [Гаспаров Б. 1994: 227]. Нам, однако, не удалось обнаружить выражение хилая машина в источниках до 1937 года.

39

Ср.: «При высокой „прозрачности“ элементов могила ‘место захоронения’ (прямое значение) и неизвестный солдат ‘военнослужащий с неидентифицированной личностью’ (метафорический перенос) остается завуалированность оборота, который главным образом обозначает ‘архитектурный объект’ на месте погребения (что не обязательно) останков бойцов (не только лиц с воинским званием солдат, но и сержант, лейтенант, майор и др.), погибших при исполнении» [Василенко А. 2015: 63].

40

Высшая мера обыгрывается и в стихотворении 1934 года, традиционно относимом к шуточным (несмотря на свою зловещую тему): «Один портной / С хорошей головой / Приговорен был к высшей мере. / И что ж – портновской следуя манере, / С себя он мерку снял – / И до сих пор живой» [Мандельштам I: 342]. В стихах, по точной формулировке И. З. Сурат, портной «обхитрил не что-нибудь, а саму смерть, обманул ее, подменив высшую меру портновской меркой. Этим магическим действием он травестировал смерть и отогнал ее от себя. Для самого поэта таким магическим действием является подмена слова, снижение меры до мерки» [Сурат 2009: 197].

В перспективе нашей темы важно добавить, что стихотворение насквозь фразеологично и переосмысление слов возможно не только за счет их фонетической близости и близости корней, но и за счет устойчивых языковых конструкций: приговорить к высшей мере и снять мерку с кого-либо (как будто именно в силу фразеологии слова могут меняться местами).

41

Может показаться, что эта коллокация недавно закрепилась в языке, однако в основном корпусе НКРЯ она зафиксирована 56 раз до 1912 года, когда был написан «Лютеранин».

42

См., например: «Собрал в один комок всю волю» (М. А. Шолохов, «Путь-дороженька», 1925); «Надо только собрать в комок волю и напрячь желание» (А. И. Куприн, «Жанета», 1933).

43

В первой строке обсуждаемого стихотворения – «Век мой, зверь мой», возможно, ритмически и отчасти лексически отражается поговорка «День мой – век мой… (с разными продолжениями: а неделя – и весь живот / что до нас дошло, то и к нам пришло)».

44

В целом это известный в лексической стилистике прием, называемый гипаллагой.

45

С нашей точки зрения, для данного примера не актуальны выражения, предполагающие некие действия в уме (держать, считать и т. п.), соответственно, этот комплекс значений фразеологизма не актуализируется.

46

См., например, у Пушкина: «Единый план „Ада“ есть уже плод высокого гения» («О статьях Кюхельбекера в альманахе „Мнемозина“» – Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М.: ГИХЛ, 1962. Т. 6. С. 269).

47

Метафора эволюционного дерева применительно к языкам была введена в науку в середине XIX века Августом Шлейхером.

48

Возможно, эта строка также учитывает поговорку с волками жить – по-волчьи выть.

49

Редкое выражение первозданная красота характерно для прозаических текстов. См., например: «Эта истинная сущность действительности есть красота: – первозданная красота мира и человека, созданных Творцом» (Яков Петрович Полонский. Его жизнь и сочинения / Составил В. Покровский. М., 1906. С. 216). В поэзии же встречается первозданная краса. См., например: «О первозданная краса» (М. Кузмин, «Италия», 1920), «…горящий звездной славой / И первозданною красой» (В. Ходасевич, «Звезды», 1925).

В поддержку нашей догадки о замене слова любопытно отметить, что Н. К. Чуковский в своем очерке «О Мандельштаме» неправильно цитирует соответствующую строку: «Мне в своей первозданной красе» (Чуковский Н. К. О том, что видел. М., 2005. С. 189).

50

В подготовленном М. Л. Гаспаровым издании строка напечатана по-другому: «Здесь провал превыше наших сил» [Мандельштам 2001: 183]. Судя по всему, исследователь в данном случае восстановил черновой вариант (см.: [Мандельштам 1990: 112; Мандельштам I: 478]). Во всех других авторитетных изданиях – «сильнее наших сил» [Мандельштам I: 171; Мандельштам 1990: 112; Мандельштам 1992: 107].

51

В издании, подготовленном М. Л. Гаспаровым, – «Тараканьи смеются глазища» [Мандельштам 2000: 197]. В других авторитетных изданиях – «усища» [Мандельштам 1990: 126; Мандельштам 1992: 119; Мандельштам I: 184]. При этом в автографе из следственного дела – «глазища», однако комментаторам это представляется результатом описки [Мандельштам I: 617]. Интересно, что вариант строки «Тараканьи смеются глазища» тоже связан с идиоматикой: в узусе есть выражение глаза смеются.

52

Ср.: «Мелкий дождь сеет с утра…» (И. С. Тургенев); «Серое небо низко повисло, и беспрерывно сеет на нас мелкий дождь» (В. Гаршин).

53

Словосочетание чаша чаш, в свою очередь, построено по аналогии с известными библеизмами (Песнь песней, Царь царей, Святая святых и др.), где семантика превосходной степени лаконично выражена с помощью грамматической конструкции.

54

А. К. Жолковский обратил внимание на то, что в первой строфе стихотворения может также обыгрываться выражение сравнять с землей (это объясняет соседство глагола сравнивать с равнинами и их равенством): «При таком чтении, не сравнивай исходит от самого поэта, носит отчетливо оборонительный характер и не противоречит „уравнительному“ значению слова (сравнивать с землей), активизированному последующим соглашался с равенством» [Жолковский 1999]. Если так, то пример в нашей классификации должен быть отнесен к другой группе – 5, так как в нем друг на друга накладывается несколько фразеологизмов.

55

Подчеркнем, что в данном случае, во-первых, мы не обращаемся к литературным координатам текста, во-вторых, проанализировали вымытую басню, а не до оскомины зеленую долину, в которой традиционно усматривают реминисценцию из басни Крылова «Лисица и виноград» («На взгляд-то он хорош / Да зелен – ягодки нет зрелой: / Тотчас оскомину набьешь»). С нашей точки зрения, при всем настойчивом желании опровергнуть этот пример Крыловым, «Лисица и виноград» никак не объясняет словосочетание вымытая басня (особенно прилагательное).

56

См., например, в книге К. Чуковского «Рассказы о Некрасове»: «Чернышевский был заживо похоронен в Сибири» (Чуковский К. Рассказы о Некрасове. Л., 1930. С. 5).

57

Впрочем, связь земли (в частности, как метонимического обозначения людей, на ней проживающих) и каких-либо форм речевого действия может восходить к Библии. См., например: «Если вопияла на меня земля моя и жаловались на меня борозды ее» (Иов 31:38); «Да восхвалят Его небеса и земля» (Пс. 68:35); «Восплачет о сем земля» (Иер. 4:28).

58

Конечно, здесь возникает затруднение: как объяснить небольшое количество случаев антонимии в стихах поэта. Возможно, и здесь мы обнаружили не все примеры. Признаемся, что однозначного объяснения у нас нет, – вопрос, очевидно, остается открытым. Выскажем предположение, что антонимические замены по своей природе воспринимаются как искусственные и злоупотребление ими разрушило бы органичность поэтической речи Мандельштама.

59

Об украинизмах в творчестве Мандельштама см.: [Вайсбанд 2008]. Как и в других случаях межъязыковой интерференции, на первый план здесь выступает сходство иноязычного слова со словами русского языка.

60

В том же стихотворении, в строке «В кремнистый путь из старой песни», Г. А. Левинтон предлагал видеть замену кремнистый ← тернистый [Левинтон 1971: 53], а Ронен – кремнистый ← крестный [Ronen 1983: 219]. В свете предшествующей строки – «И я хочу вложить персты» – такого рода сакральные ассоциации закономерны, однако нам эти примеры не кажутся до конца убедительными (хотя опровергнуть их мы тоже не можем; если выбирать из двух вариантов, версия Г. А. Левинтона представляется нам предпочтительнее).

61

В черновых вариантах «Стихов о русской поэзии» есть строка «И в сапожках мягких ката», в которой О. Ронен увидел замену слова кот (из названия сказки «Кот в сапогах») на слово кат [Ronen 1983: 93]. Впрочем, эта замена не изоритмична (при сильной фонетической близости двух слов).

62

Судя по данным НКРЯ, это выражение не было распространенным. Однако след его существования можно найти. См. фразу из письма (1897) Ал.П. Чехова к А. П. Чехову: «Получил ли деньги из театральной конторы? <…> после твоего открытого письма я пустил в ход все чары обаяния на девицу и получил успокоительный ответ, на котором и сам успокоился» (Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма. М., 1978. Т. 6. С. 656).

63

Б. М. Гаспаров сопоставил строки «Впереди – не провал, а промер, / И бороться за воздух прожиточный» с эсхатологическими предчувствиями А. Белого, выраженными, в частности, в словах: «Дух захватывает. Ведь за Ницше – обрыв» [Гаспаров Б. 1994: 225]. М. Л. Гаспаров, опираясь на это исследование, предлагает сравнить обсуждаемые строки «Солдата» с фразеологизмом дух захватывает [Гаспаров М. 1996: 75]. В словосочетании воздух прожиточный мы не обнаруживаем связи с выражением дух захватывает.

64

Ср., например, в «Джоне Боттоме» (1926) В. Ходасевича: «Ослабли немцы наконец. / Их били мы, как моль» (пример приведен Е. Сошкиным).

65

Интересно, что этот тип контаминации проявляется, по-видимому, и в случае литературного цитирования в стихах Мандельштама. Так, например, обращалось внимание на то, что в строке «Весь день твержу: печаль моя жирна» («10 января 1934 года») контаминируются пушкинское печаль моя светла и печаль жирна тече из «Слова о полку Игореве» [Тарановский 2000: 17; Левинтон 1971: 51]. Думается, что языковой механизм работы с «готовыми» элементами языка оказывается первичным и по его модели устроена работа с литературными претекстами. По всей вероятности, мы можем говорить об одном и том же механизме.

66

По данным НКРЯ, выражение как нельзя скорее не употреблялось.

67

Эта семантическая игра разворачивается в тексте не на основе контаминаций идиом / коллокаций. Впрочем, один пример из соседнего стихотворения, похоже, попадает в наш список: «Два сонных яблока на роговой облатке / Сияют перистым огнем» («Нет, никогда, ничей я не был современник…», 1924). Как было замечено, здесь синтезируются роговая оболочка и розовая облатка (из «Евгения Онегина»: «Облатка розовая сохнет / На воспаленном языке») [Ронен 1983: 359; Сурат 2009: 287].

68

О. Ронен считал, что речь идет о больной совести [Ronen 1983: 277], однако мы не согласны с этой интерпретацией.

69

Ср. в шуточном стихотворении 1934 года: «За управдомом шлют. Тот гневом обуян» («Какой-то гражданин, не то чтоб слишком пьян…»; [Мандельштам I: 342]).

70

Возможно, здесь проявляется другое выражение – малиновая жизнь, см. у Чехова в «Трех сестрах»: «Маша. Эх-ма, жизнь малиновая, где наша не пропадала!» (Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Сочинения. М., 1978. Т. 12–13. С. 136). М. Л. Гаспаров предложил также вспомнить поговорку: не жизнь, а малина [Гаспаров М. 2001: 647].

71

Ср. вариант: «нацелясь на смерть» [Мандельштам 1992: 97]. В других авторитетных изданиях – [Мандельштам 1990: 100; Мандельштам I: 160] – печатается «как прицелясь».

72

Строки приводятся по изданию: [Мандельштам 1992: 155].

73

Цит. по: [Мандельштам I: 156]. Во всех других авторитетных изданиях «заученную вхруст». Этот более распространный вариант не отменяет, как кажется, наших рассуждений (вхруст в любом случае появляется из‐за идиомы затвердить назубок).

74

Цит. по: [Мандельштам I: 194]. Во всех остальных авторитетных изданиях – «окающих ртами». Если вариант «окающих ртами» верный, то из наших рассуждений необходимо исключить выражение охать от восхищения.

75

Этот эффект, называемый также законом Хаббла, был доказан в 1920‐е годы, однако общепринятым стал только в 1950‐е. Мандельштам, однако, мог о нем знать, поскольку он обсуждался в периодике. Так, в майском номере «Нового мира» за 1936 год В. Е. Львов критически оценивал открытия физика Жоржа Леметра, еще одного ученого, который открыл эффект расширяющейся Вселенной. Львов осуждающе писал: «Сделанное, однако, недавно астрономическое открытие, гласящее, что звездные скопления (галактики) движутся, как правило, со скоростями, направленными прочь от Млечного Пути, привлекаются авторами божественных уравнений в качестве „доказательства“ в пользу <…> расширения радиуса мира» (Львов В. Е. На фронте физики // Новый мир. 1936. № 5. С. 146, разрядка автора статьи). В этой статье термин «расширяющаяся Вселенная» несколько раз приводится в цитатах из физических работ (Там же. С. 148). Благодарим В. Губайловского за указание на статью Львова.

76

Полякова приводит эту строку из Гете в связи с образом зрячей стопы из вариантов к стихотворению «10 января 1934 года» («На звуковых громад крутые всхоры / Его ступала зрячая стопа»).

77

В связи с этим примером прокомментируем строки, формально не относящиеся к этому классу: «Нет имени у них. Войди в их хрящ – / И будешь ты наследником их княжеств» («Не у меня, не у тебя – у них…», 1936). Идея наследования, связанная с образом хряща, наводит на мысль, что хрящ может метонимически заменять колено, у которого, в свою очередь, есть значение ‘разветвление рода, родословного генеалогического древа’. Таким образом, выражение войди в их хрящ значит ‘войди в их род’, что подкрепляется лексически и семантически близким выражением войти в состав.

78

Сема ‘родства’ в словосочетании голоса на молоке может подкрепляться ассоциацией с выражением на киселе (из выражения седьмая вода на киселе). Эта ассоциация интерпретирует родство голосов как случайное.

79

Приводится по: [Мандельштам I: 486].

80

См. в «Скандалисте» (1928) В. Каверина: «Был седьмой час утра, рассеянный свет стоял над лестницами и коридорами общежития».

81

Ср. выражение сын века, например, в заглавии книги Мюссе «Исповедь сына века» [Ronen 1983: 226].

82

См. почти фразеологическое соседство слов просвет и душа: «Тут чем художественнее переданы просветы в те пучины души, которые живут в человеке…» (П. В. Анненков. Письма И. С. Тургеневу, 1875–1883); «Есть в деревне своя поэзия, есть просветы, пробуждающие звуки в душе музыканта…» (В. С. Серова. Встреча с Л. Н. Толстым на музыкальном поприще, 1894).

83

Что же касается притворной нежности, то она является лексической цитатой из хрестоматийной элегии Баратынского «Признание» («Притворной нежности не требуй от меня…»), см., например, комментарий в изд.: [Мандельштам 1990б: 291].

84

Отметим, впрочем, что выражение рыть волны / рыться в волнах употреблялось в литературном языке XIX века [Пеньковский 2012: 549]. См., например, у Тютчева: «И роет волны ярый ветр!..» («Послание Горация к Меценату», 1819); у Вяземского: «Ветер роет волну, ветер мечет волну» («Босфор», 1849).

85

Возможно, обсуждаемое выражение на лексическом уровне подкрепляется также коллокацией держать спину.

86

Определение из позднего словаря, составленного по материалам 1980–1990‐х гг. (Елистратов В. С. Словарь русского арго. М.: Русские словари, 2000). В более ранних источниках это выражение не фиксируется, однако в контексте злобы жабры появляются у А. Белого: « – На шее-то – жабры. / Не жабры, а – железы шейные: вспухли! / – Вздул жабры! / Как будто со зла это карлик вздул жабры: болезнь раздувала» («Москва под ударом», 1926). Косвенным образом на идиоматичность словосочетания раздувать жабры указывает его использование в романе Е. Замятина «Мы» (1920): «Я подошел к столику Ю. Взволнованно, негодующе раздувая жабры, она сказала мне…» (Ю в романе наделена специфической внешней характеристикой – ее щеки напоминают рыбьи жабры).

87

Впрочем, возможно, характеристика полумесяца губ героини – летуче-красный – в языковом плане мотивирована названием отдельного семейства рыб – летучие рыбы. В таком случае героиня не только по цветовой характеристике (летуче-красный полумесяц – красно-золотые рыбы) связывается с рыбами во 2‐й – 3‐й строфах.

88

В силу того, что слово могучие кажется неожиданным в сочетании с осами (прежде они были названы узкими), оно может быть воспринято в буквальном, морфемном плане как ‘могущие’, то есть ‘способные’.

89

В слове стрекало фонетически проступает не связанное с ним напрямую слово стрекот, дополняющее ассоциацию с летающими насекомыми. Эта аудильная семантика подхватывается в последней строке: «Услышать ось земную».

90

В одном из комментариев к стихотворению также указано, что первая строка – парафраз клятвы «Бог свидетель», что нам кажется не вполне точным [Мандельштам I: 659].

91

Этот эффект, называемый также законом Хаббла, был доказан в 1920‐е годы, однако общепринятым стал только в 1950‐е. Мандельштам, однако, мог о нем знать, поскольку он обсуждался в периодике. Так, в майском номере «Нового мира» за 1936 год В. Е. Львов критически оценивал открытия физика Жоржа Леметра, еще одного ученого, который открыл эффект расширяющейся Вселенной. Львов осуждающе писал: «Сделанное, однако, недавно астрономическое открытие, гласящее, что звездные скопления (галактики) движутся, как правило, со скоростями, направленными прочь от Млечного Пути, привлекаются авторами божественных уравнений в качестве „доказательства“ в пользу <…> расширения радиуса мира» (Львов В. Е. На фронте физики // Новый мир. 1936. № 5. С. 146, разрядка автора статьи). В этой статье термин «расширяющаяся Вселенная» несколько раз приводится в цитатах из физических работ (Там же. С. 148). Благодарим В. Губайловского за указание на статью Львова.

92

И. М. Семенко, обсуждая черновики «Стихов о неизвестном солдате», обратила внимание на то, что в черновой строке – «Свет опаловый, наполеоновый» – проявляется игра слов: опаловый / опальный [Семенко 1997: 99]. Она достигается за счет взаимоналожения коллокаций: какой-либо свет + чья-либо опала.

93

По замечанию Семенко, в строчке «Луч пропавших без вести вестей» (из черновика «Стихов о неизвестном солдате») выделяется «ходовое выражение» пропавший без вести [Семенко 1997: 95]. Таким образом, слово весть сталкивается с самим собой, включенным в устойчивое сочетание.

94

Возможно, от лица не считывается как канцеляризм, потому что в этой строке растворено еще одно устойчивое сочетание, обосновывающее близость слов лицо и земляной, – землистое лицо / землистый цвет лица. Семантика этого выражения никак не проявляется в тексте, но гипотетически оно может подспудно «успокаивать» читательское языковое сознание, легитимизируя сочетание лица с эпитетом земляной и нейтрализуя канцелярский оттенок слов от лица.

95

См., например, у Пушкина: «Единый план „Ада“ есть уже плод высокого гения» («О статьях Кюхельбекера в альманахе „Мнемозина“» – Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М.: ГИХЛ, 1962. Т. 6. С. 269).

96

Судя по данным НКРЯ, это выражение не было распространенным. Однако след его существования можно найти. См. фразу из письма (1897) Ал.П. Чехова к А. П. Чехову: «Получил ли деньги из театральной конторы? <…> после твоего открытого письма я пустил в ход все чары обаяния на девицу и получил успокоительный ответ, на котором и сам успокоился» (Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма. М., 1978. Т. 6. С. 656).

97

Добавим, что в свете цыганской темы лексемы висеть и золотой из строк «И висят городами украденными, / Золотыми обмолвками, ябедами», вероятно, отсылают к образу цыганских золотых украшений [Сошкин 2015: 195].

98

Отметим на полях, что в узусе слово битюг может быть идиоматичным: ну и битюг (о ‘мужчине крепкого телосложения’). В конструкции подвода с битюгами (аналогичной конструкции пароходик с петухами) фразеологический смысл не актуализируется, поскольку перевод выражения в идиоматический план в данном случае противоречит сказочным ассоциациям (так, если бы битюг оказался человеком, улетучился бы фольклорный ореол). По всей вероятности, мы здесь сталкиваемся с эффектом прайминга, когда первые две строки задают общий контекст всему высказыванию, отсекая побочные семантические обертоны.

99

Приводится по: [Мандельштам I: 507] с корректировками, сообщенными С. В. Василенко, которому мы выражаем признательность за консультацию по текстологии обсуждаемого стихотворения.

100

А не позволить, как иногда печатается в некоторых изданиях, что не соответствует единственной записи этого текста рукой С. Рудакова.

101

Приведем и другие отмеченные в ходе работы примеры из прозы Мандельштама. Выражение зубы зрения («Путешествие в Армению», 1931–1932), по всей вероятности, основано на идиомах вцепиться глазами, пожирать глазами. Коллокация кроткая овечка (или устойчивое сравнение кроткий, как овечка) мотивирует образ кроткого овечьего города из прозы «Феодосия» (1923–1924), ср.: [Ronen 1983: 113]. В разбираемом М. А. Бобрик «Холодном лете» (1923) тоже можно заметить следы работы с идиоматикой [Бобрик 2018: 58, 102, 159, 169–170]. К наблюдениям исследовательницы добавим, что во фразе соломенные вспышки трамваев проступает коллокация снопы искр (снопы метонимически заменяются эпитетом соломенные, а искры преобразуются во вспышки). Несомненно, проза поэта требует специального изучения в свете идиоматики.

102

Хотя высказывалось предположение, что оговорка «не всегда успешно» связана с предубеждением против поэтов еврейского происхождения [Шубинский 2014: 350–352], думается, что на самом деле Гумилев реагировал на реальные языковые особенности рецензируемых стихов.

103

Принцип обращения с языком в стихах был заявлен Мандельштамом и в его известном рассуждении, зафиксированном С. Рудаковым: «Сказал „Я лежу“, сказал „В земле“ – развивай тему „лежу“, „земля“ – только в этом поэзия. Сказал реальное, перекрой более реальным, то – реальнейшим, потом сверхреальным. Каждый зародыш (росток) должен обрастать своим словарем, обзаводиться своим запасом, идя в путь, перекрывая одно движение другим» [Рудаков 1997: 61]. В этом высказывании стоит обратить внимание на органическую метафорику и на идею перехлеста: «перекрывая одно движение другим». Она, надо полагать, в какой-то степени близка приведенной выше метафоре из «Разговора о Данте».

В связи с органической метафорой напомним также впечатление С. Рудакова от того, как Мандельштам сочиняет стихи: «Я стою перед работающим механизмом (может быть, организмом – это то же) поэзии. Вижу то же, что в себе – только в руках гения, который будет значить больше, чем можно понять сейчас. Больше нет человека – есть Микель Анджело» [Рудаков 1997: 44].

104

Вместе с тем в статье «Выпад» (1923) Мандельштам – в пику поэтическим критикам и «снобам» – пишет, что по-настоящему понять поэзию сможет русский народ, главный производитель русского языка: «Быть может, самое утешительное во всем положении русской поэзии – это глубокое и чистое неведение, незнание народа о своей поэзии. Массы, сохранившие здоровое филологическое чутье, – те слои, где произрастает, крепнет и развивается морфология языка, еще не вошли в соприкосновение с русской лирикой» [Мандельштам II: 152]. Заметим, что в этой статье Мандельштам имеет в виду стихи «Кузмина, Маяковского, Хлебникова, Асеева, Вячеслава Иванова, Сологуба, Ахматовой, Пастернака, Гумилева, Ходасевича, Вагинова», то есть преимущественно авторов элитарных, не имеющих отношения к «народной» поэзии, в отличие от, например, Есенина или Клюева. Таким образом, в представлении Мандельштама широким читательским слоям доступна поэзия, в которой нет установки на специальную «национальную» речь, а фразеология не маркирована как «народная».

105

Добавим к сказанному еще одно, гипотетическое соображение. С. Б. Рудаков зафиксировал в июне 1935 года такую автохарактеристику Мандельштама: «Что я? – Катенин, Кюхля…» [Рудаков 1997: 62]. Возможно, она связана не только с позицией «проигравших» литераторов, но и с их языковой программой. В работах Тынянова (к которому отсылает и «Кюхля», и соположение имен поэтов XIX века) было отчетливо сформулировано, что языковые позиции младших архаистов базировались на идее народной речи (см., например, в статье «Архаисты и Пушкин»: [Тынянов 2001: 19–23, 32–37, 90–99, 121–122]). Мандельштаму могла быть известна и книга В. В. Виноградова «Язык Пушкина», в которой этот вопрос также обсуждался с большим внимание к фразеологии [Виноградов 1935].

Если допустить, что автохарактеристика Мандельштама учитывает языковую программу архаистов, то можно далее предположить, что поэт помнил о фразеологических несуразностях их стихов. См., например, в письме Пушкина к Кюхельбекеру от начала декабря 1825 года: «О стихосложении скажу, что оно небрежно, не всегда натурально, выражения не всегда точно русские – например, слушать в оба уха, брось вид угрюмый, взгляд унылый, молодец ретивый, сдернет чепец на старухе etc.» (Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1962. Т. 9. С. 219). Соответственно, можно было бы предложить считать, что в проекции на себя фигуры Кюхельбекера отчасти подразумевается и особое взаимодействие с языком и его устойчивыми выражениями (это позволило бы укрепить идею об осознанной работе Мандельштама с идиоматикой).

Но, конечно, это рассуждение остается слишком гадательным и гипотетическим.

106

См., например, специальную брошюру на эту тему: [Бакина 1991]. Не приводим здесь других ссылок в силу того, что работ о языке поэзии XIX века достаточно много (см. прежде всего труды А. Д. Григорьевой и Н. Н. Ивановой о языке Некрасова, Тютчева, Фета и других поэтов), но проблема использования идиоматики в них не выводится на первый план, хотя и регулярно упоминается в связи с теми или иными аспектами творчества рассматриваемого автора.

Добавим, что модификация фразеологии (не только общеязыковой, но и поэтической) – ожидаемый ход в попытке изменить поэтический язык, придав ему новое звучание, но не разрывая с традицией использования определенных метафор и клише. См. в этой связи, например, соображения Л. Я. Гинзбург о проигравшем в исторической перспективе обновлении языка лирики, предпринятом В. Г. Бенедиктовым в 1830‐е годы: [Гинзбург 1997: 98–119]. В его стихах, в частности, обнаруживаются занятные трансформации штампов и поэтической фразеологии. Так, например, в высказывании о коне, который понесет всадника «на молниях отчаянного бега», реализуется стертая языковая метафора как молния, с быстротой молнии [Гинзбург 1997: 113, см. там же и другие примеры].

107

См., впрочем: [Кудрина 2008]; обсуждаемые примеры, однако, касаются в основном нормативного употребления идиом (как в классах 1 и 2).

108

Тем не менее см. автореферат диссертации: [Коршкова 2005], в которой анализируются другие занятные случаи обыгрывания идиоматики у Ходасевича. Они, однако, в основном затрагивают классы 1 и 2 нашей классификации.

109

Вот один из примеров фразеологической контаминации: «Донна Анна спит, скрестив на сердце руки» («Шаги командора», 1910–1912). В строке соединяются две фраземы: скрестить руки на груди и положить руку на сердце (второе выражение при этом понимается буквально).

110

С темой нашей работы соприкасаются и случаи обыгрывания идиоматики у Набокова, когда тот или иной фразеологизм мотивирует весь текст или его существенный фрагмент (аналог классу 6.2 нашей классификации, в котором, напомним, представлено весьма незначительное количество примеров). См. статью Н. Фатеевой «Реализация и развертывание речевых клише как прием поэтизации прозы у Набокова» с указанием литературы вопроса: [Фатеева 2010: 101–107].

111

Этот раздел книги регулярно апеллирует к категории читателя, однако нас можно упрекнуть в том, что этот читатель неисторичен и абстрактен. Этот упрек отчасти справедлив: хотя мы и отталкиваемся от ряда ценных рецептивных свидетельств, мы не работаем с большим каталогом читательских отзывов, как и не очерчиваем социальную, образовательную и культурную принадлежность людей, воспринимающих Мандельштама. Вместе с тем мы убеждены, что этот упрек не вполне целесообразен.

Во-первых, очевидно, что это тема для отдельного большого исследования, делающего акцент не на семантике, а на рецепции и трансмиссии стихов в определенных исторических сообществах как циркуляции культурного капитала, придающего читателю поэзии определенный культурный и социальный статус. В рамках широкого обобщения понятно, что мы имеем дело с не всегда легко кластеризуемыми социальными конфигурациями, в которых важными, но при этом не всегда обязательными критериями являются образование, воспитание и социальная траектория семьи, практики чтения поэзии (чуть проще – умение читать стихи и любовь к ним) и т. п. Говоря совсем ненаучно, по-видимому, наш читатель соотносился и соотносится с группой образованных людей, по разным причинам любящих и читающих поэзию модернизма.

Во-вторых, в название раздела не случайно вынесено слово «модель». Первоочередной задачей для нас было именно создание модели восприятия, более или менее адекватной собранному и обработанному эмпирическому материалу. Во многом мы вдохновлялись установкой Л. С. Выготского, писавшего еще в «Психологии искусства», что «всякое произведение искусства естественно рассматривается психологом как система раздражителей, сознательно и преднамеренно организованных с таким расчетом, чтобы вызвать эстетическую реакцию. При этом, анализируя структуру раздражителей, мы воссоздаем структуру реакции» [Выготский 2001: 186]. Наша модель действительно абстрактна и отталкивается от «структуры раздражителей». Ее обобщенный характер (неизбежный для модели), как и тот факт, что на практике, по-видимому, не у каждого читателя включаются описанные ниже механизмы, с нашей точки зрения, не отменяют ее объяснительного начала.

112

Приведем фразу из первого тома (1961) мемуаров Эренбурга «Люди, годы, жизнь», которую также можно воспринимать как историческое свидетельство о рецепции стихов поэта: «Я помню множество его строк, твержу их, как заклинания, и, оглядываясь назад, радуюсь, что жил с ним рядом…» [Эренбург 1990: 312].

113

См. также название статьи А. К. Жолковского – «О неясной ясности» [Жолковский 1999].

114

Слова читательницы приводятся в интервью И. З. Сурат радио «Свобода» (3 июня 2018 года). URL: https://www.svoboda.org/a/29267727.html.

115

Разумеется, замены, логизирующие фрагмент текста, – факт, характерный не только для бытования поэзии Мандельштама. Они обнаруживаются в любых списках текстов и вообще являются неотъемлемой чертой бытовой или устной трансмиссии литературы. Особенно показательны в этом случае фольклоризировавшиеся тексты.

116

Представляется, что одно из лучших определений зрительных впечатлений читателя принадлежит еще Р. Ингардену: «В произведении художественной литературы много таких разного рода потенциальных компонентов, и притом компонентов, выполняющих важные художественные функции. К ним относятся прежде всего виды изображаемых предметов, лишь схематически обозначенные разными способами в самом произведении и как бы поддерживаемые им „наготове“. Уже сам читатель „актуализирует“ их под влиянием видотворящих факторов произведения, иначе сказать – эффективно их переживает, представляя себе предметы в таких ситуациях и аспектах, которые обозначены в произведении. Вместе с тем это не вполне конкретные зримые виды, а всего лишь меняющиеся и непрочные в своей наглядности затухающие и вспыхивающие на мгновение воображаемые виды (конкретизированные в наглядном материале воображения). Правда, читатель все время как бы игнорирует „воображаемость“ этих видов и пытается представить себе соответствующие предметы как бы „действительно видимыми“, такими, какими они представлялись бы ему при наблюдении» [Ингарден 1962: 77–78].

Современное состояние вопроса с привлечением когнитивных и литературоведческих исследований описано в: [Richardson 2015]. Там же содержится указание на работы последнего времени.

117

См. также проницательную ремарку В. Я. Брюсова в статье «Погоня за образами» (1922): «Вовсе не образы являются сущностью, существом поэзии, как это (следуя отчасти теориям Потебни) утверждают наши имажинисты. Легко напомнить ряд произведений лучших поэтов, где зрительные, пластические образы явно стоят на втором плане. Зрительные образы – только одно из средств (правда, могущественное средство) для возбуждения эмоций словами, но наряду с этим средством стоят другие» (Брюсов В. Я. Собр. соч.: В 7 т. М., 1975. Т. 6. С. 535).

118

Научные эксперименты (проводившиеся, в частности, с помощью ай-трэкера) подтверждают, что идиоматические выражения «имеют особый статус в ментальном лексиконе». Как правило, если только ключевой компонент идиомы не появляется в предложении или его сегменте на первом месте (то есть если небуквальный смысл сразу не активизируется), идиоматическое значение выражения «не извлекается из ментального лексикона в готовом виде», а сама идиома «подвергается синтаксическому и морфологическому анализу» [Слюсарь et al. 2017: 88, 92].

119

Нечто похожее происходит и с написанным после Воронежа стихотворением «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…» – см. его разбор: [Uspenskij 2018].