К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [91]
«Переработанная» идиоматика сконцентрирована в начале текста – это не удивительно, поскольку в нем задаются все центральные тематические линии. Характерно, что они основаны не столько на отдельных впечатляющих и утрированно необычных образах, сколько на смещении достаточно простых и понятных идиоматических конструкций.
Например, ключевая линия света видна в выражениях, удивляющих и восхищающих своей странностью и несводимостью к привычным образам: «Свет размолотых в луч скоростей», «Весть летит светопыльной обновою», «Своими косыми подошвами / Луч стоит на сетчатке моей». Однако, взяв на вооружение описанный в нашей работе принцип, в этих строках можно увидеть модифицированные, но тем не менее узнаваемые сочетания размолоть в пыль (которое потом отыгрывается в слове светопыльный), вести прилетели, босые подошвы, косой луч, свет лежит на чем-либо, свет бьет в глаза.
Таким образом, апокалиптические, визионерские видения «Стихов о неизвестном солдате» сплетены из языка, связаны с его глубокой переработкой. Первый, базовый уровень – язык с его устойчивыми сочетаниями и уже спрятанными в них метафорами (вроде света, который может, подобно человеку, стоять на чем-либо или бить) – последовательно трансформируется во «вторичное» семантическое поле, или, говоря метафорически, в тканевую основу, по которой дальше можно точечно «вышивать».
Создав эту «общую ткань», Мандельштам дальше разрабатывает ее важнейшие мотивы и образы, лишь иногда вплетая в нее новые смысловые линии. Если использовать упомянутое в начале и безусловно продуктивное сравнение «Стихов о неизвестном солдате» с музыкальным произведением, то можно сказать, что Мандельштам вводит несколько тем и дальше сложным образом варьирует их. Новая идиоматика при этом активизируется только в отдельных «сильных местах» текста и в самом его конце.
Так, специально выделенным и в некоторой степени независимым является фрагмент о черепе, где создается новый образный ряд. Однако он предстает в обрамлении уже акцентированных тем. В свете общей семантической переработки идиоматики здесь возникает семантизация «третьего порядка», та самая вышивка по уже изготовленной ткани.
В этом фрагменте развиваются важные для всего текста темы зрения, «денежной» ценности человека («Чтоб в его дорогие глазницы / Не могли не вливаться войска»), звездного неба («Понимающим куполом яснится», «Звездным рубчиком…»), которые уже представляют собой трансформацию нормативных коллокаций (дорогие глаза, свет льется, небесный / звездный купол). В связке с этими темами вводятся и новые – тема шитья («Звездным рубчиком шитый чепец»), чаши («Чаша чаш…», «Мыслью пенится…»), а также рекурсивный образ «…сам себе снится», который для всего стихотворения становится очень существенным и заявляющим рекурсию как отдельный прием и одновременно содержательную тему. Разумеется, и этот фрагмент основан на модификации первичного языкового уровня: чистотой своих швов – чисто проведенный шов, (череп) мыслью пенится – мысль кипит.
В финале, не похожем на все предыдущие части стихотворения, в полной мере реализуется принцип наложения нового, «ударного» пласта идиоматики на уже и так семантически осложненный текст. Товарно-денежная тема в сочетании с темой чаши («И сознанье свое затоваривая / Полуобморочным бытием, / Я ль без выбора пью это варево») дальше подкрепляется рекурсией, которая и раньше была точечно встроена в текст (лесистые крестики сами собой помечали океан или клин боевой; сам себе снится).
Строка «Свою голову ем под огнем», где отзывается тема черепа, представляет собой рекурсию, которую невозможно визуализировать. Однако даже в этом предельно трудном и фантасмагорическом образе распознается идиоматика, а именно напластование выражений грызть себя, есть себя (поедом), голова горит. Заметим, что в идиомах грызть себя, есть себя уже в некоторой степени заложена рекурсивность, которая не воспринимается как нечто странное, поскольку эти выражения входят в узус и метафорически называют конвенциональные эмоции.
Итак, думается, что и сама ткань текста, и смыслы, которые в нем видятся, основаны на нормативном языке, и это определенным способом действует на читателя. Ему, завороженному «космическими» и апокалиптическими картинками, они – при всей их необыкновенной новизне – кажутся интуитивно ясными. Такой эффект одновременной понятности в целом и непонятности в частности (при медленном чтении с остановками на каждом отдельном образе), с нашей точки зрения, объясняется тем, что исходный фразеологический план каким-то образом активизируется в сознании читателя. Какими бы сложными ни были новые образы, читатель оказывается способным интерпретировать их на интуитивном уровне, поскольку они так или иначе сводятся к узнаваемым микросмыслам и метафорам, затвердевшим в языке (хранилищем таких метафор как раз является в первую очередь идиоматика).
