К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [96]
Уже в этом перечислении можно заметить, что некоторые идиоматические выражения Мандельштам использует не по одному разу. Среди таких «любимых» выражений – под сурдинку (в стихотворении «Как тельце маленькое крылышком…», 1923: «Под сурдинку пеньем жужелиц»; в «С миром державным…», 1931: «Я повторяю еще про себя под сурдинку»). Особенно важной в творчестве Мандельштама предстает пословица горбатого могила исправит с возможным продолжением а упрямого – дубина. Она проявляется дважды в стихотворениях 1931 года: «Нюренбергская есть пружина, / Выпрямляющая мертвецов» («Рояль»; [Гаспаров М. 2001: 650; Napolitano 2017: 135]) и «Ты, могила, / Не смей учить горбатого – молчи!» («Отрывки из уничтоженных стихов»; в этом случае, видимо, она комбинируется с поговоркой не учи ученого). В 1934 году она модифицируется в стихах памяти Андрея Белого, в строках «Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь» («Голубые глаза и горячая лобная кость…»). Многие исследователи (например, ср.: [Хазан 1991: 297; Гаспаров Б. 1994: 229]) замечали модификацию этой пословицы в «Стихах о неизвестном солдате», в строке «Как сутулого учит могила».
Таким образом, наш материал поддается и другой организации – тематически или по «гнездовому» принципу. Однако поскольку далеко не все примеры складываются в более крупные тематические кластеры, мы решили классифицировать не саму идиоматику, а способы ее переосмысления. Подобный принцип дает возможность хотя бы отчасти реконструировать механизм мандельштамовского взаимодействия с языком, подтвердить его постоянное внимание к внутренним элементам идиом и метафорам, присутствующим в устойчивых выражениях в закрепленном, стертом виде.
Согласуются с предложенной в книге реконструкцией и рассуждения самого Мандельштама о слове: его статьи «Слово и культура», «О природе слова», показывающие (как многократно отмечалось) близость автора к футуристическим идеям «слова как такового», а также «Разговор о Данте» (1933), описывающий не столько поэтику Данте, сколько поэтические принципы самого Мандельштама: «творческий процесс – это возвращение к первоосновам языка, а в конечном счете и к первоосновам бытия» [Успенский Б. 1996: 264]; см. также статью М. Лотмана «Поэтика воплощенного слова»: [Золян, Лотман 2012: 149–174].
При этом открытой рефлексии об идиоматике у поэта, по-видимому, нет. Однако принцип работы фразеологии внутри «поэтической материи» косвенно описывается в уже упомянутом «Разговоре о Данте», где Мандельштам сравнивает возникновение образа с воображаемым «самолетом, <…> который на полном ходу конструирует и спускает другую машину»:
Эта летательная машина так же точно, будучи поглощена собственным ходом, все же успевает собрать и выпустить еще третью. Для точности моего наводящего и вспомогательного сравнения я прибавлю, что сборка и спуск этих выбрасываемых во время полета технически немыслимых новых машин является не добавочной и посторонней функцией летящего аэроплана, но составляет необходимейшую принадлежность и часть самого полета и обусловливает его возможность и безопасность в не меньшей степени, чем исправность руля или бесперебойность мотора [Мандельштам II: 173].
Поэт отказывается от традиционного видения «развития образа» как последовательного процесса, объясняя его через метафору постоянного и синхронного «вбрасывания» новых образов в ткань поэтического текста. Описанный принцип напоминает то, что происходило в проанализированных выше стихотворениях Мандельштма, которые, напомним, при определенном рассмотрении развиваются от идиомы к идиоме. Во всяком случае, развитие «Стихов о неизвестном солдате», как нам представляется, наглядно иллюстрирует дантовские «поэтические машины»[103].
Итак, конечно, мы не можем говорить о том, что идиоматический механизм смыслообразования был полностью осознаваемым. Однако приведенный пример свидетельствует, что в какой-то степени Мандельштам его, несомненно, осмыслял (хотя едва ли хранил в сознании последовательную классификацию, как она представлена в нашей работе). Скорее справедливо будет сказать, что этот механизм казался ему неотъемлемой особенностью поэзии как таковой.
Добавим, наконец, что хотя в стихах Мандельштама проявляется «русская тема» (ср.: [Ронен 2002: 43–67]), идиоматика в его творчестве не выступает как маркер национального колорита[104]. Фразеологический фонд какого-либо языка часто интерпретируется как концентрат народной мудрости или репрезентация народного характера. Однако пласт фразеологии в корпусе Мандельштама предстает лишь сущностной частью языка, отражающей его «внеположный» стихам, самостоятельный статус[105].
2. ИДИОМАТИЧЕСКИЙ ПЛАН В ПОЭЗИИ МОДЕРНИЗМА
ОБЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ
Насколько работа Мандельштама с фразеологическом планом языка уникальна? На этот сложный вопрос можно дать только предварительный ответ, поскольку язык поэзии (и прозы) русского модернизма изучен недостаточно, а проблема переосмысления идиоматики не так часто привлекает внимание исследователей. Представляется, что семантика мандельштамовских текстов уникальна в плане работы с фразеологией: такой концентрации и таких сложных смысловых эффектов на основе идиоматического языкового плана никто из русских модернистов, по-видимому, не достигает. Однако здесь речь идет в большей степени о количестве, – разумеется, многие модернисты фразеологию так или иначе перерабатывали и модифицировали.
