К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [100]

Высокое положение Мандельштама в актуальном читательском каноне во многом связано с его мнемоничностью. В самом деле, многие читатели знают стихи поэта наизусть и готовы в той или иной ситуации подхватить цитату. Во многом такая сильная культурная память на стихи Мандельштама и других поэтов объясняется историческими условиями XX века, когда запоминание стихов было самым надежным способом иметь доступ к тексту (см. подробнее: [Гронас 2012]).

Добавим, что мнемноничность мандельштамовских стихов, по-видимому, для некоторой части советской интеллигенции подкреплялась драматической историей жизни Мандельштама: ореол трагедии дополнительно выделял произведения поэта. Для некоторых читателей и исследователей Мандельштам служил символической фигурой самоидентификации. Об этом недвусмысленно заявил Ю. И. Левин в известном докладе 1991 года «Почему я не буду делать доклад о Мандельштаме» [Левин 1998: 153–155] (см. также важное пристрастное эссе: [Юрьев 2013] и введение к нашей книге).

Нам, однако, представляется, что мнемоничность поэзии Мандельштама может объясняться не только историей его канонизации и специфическими практиками трансмиссии поэтических текстов в XX веке, но и особенностями поэтики как таковой. Мы считаем, что описанный нами прием работы с фразеологическим планом языка помогает хотя бы отчасти осознать, почему стихи Мандельштама так хорошо запоминаются многими читателями[111].

Наше объяснение в большей степени будет теоретическим. История чтения Мандельштама еще не написана (см. обзорную статью о восприятии поэта на Западе: [Kahn 2017]), в отличие, например, от истории чтения Гумилева (см.: [Тименчик 2017; Тименчик 2018]). Поскольку каталог свидетельств о специфике рецепции стихов Мандельштама не собран, мы сначала оттолкнемся от нескольких характерных ремарок современников и исследователей, а затем, опираясь на статью Ю. Л. Фрейдина, рассмотрим собирательного исторического читателя стихов поэта (речь пойдет о рукописных и машинописных списках). После этого мы перейдем к теоретической модели, которая, как мы надеемся, позволит соединить указанные свидетельства с некоторыми закономерностями работы читательского сознания.

Уже современники Мандельштама связывали стихи поэта с иррациональным началом. В многократно цитировавшейся записи из дневника А. Блока от 21 октября 1920 года мандельштамовские стихи сопоставляются со снами: «Его стихи возникают из снов – очень своеобразных, лежащих в областях искусства только» [Блок 1989: 305].

Представляется, что характеристика Блока не только свидетельствует об устройстве стихов Мандельштама, но и сообщает нечто о специфике их восприятия: оно явным образом оказывается не вполне логичным, но, вероятно, интуитивно ясным.

Об иррациональном понимании мандельштамовских текстов говорили и исследователи. Так, в первой обзорной книге о поэте, которая сейчас представляет интерес как исторический документ, фиксирующий, в частности, рецепцию стихов поэта до распространения интертекстуального подхода, И. Бушман утверждала: «Понятие „магия языка“, или слова, в применении к поэзии Мандельштама является не измышлением идеалистов, а верным определением свойственного ей очаровывающего действия. Илья Эренбург, вспоминая стихи Мандельштама, говорит, что он их „твердит как заклинания“» [Бушман 1964: 63][112].

В статье «Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма» (1974) Ю. И. Левин, Д. М. Сегал, Р. Д. Тименчик, В. Н. Топоров и Т. В. Цивьян писали:

Во многих стихах подлинным сюжетом, более того – «лирическим» сюжетом, оказывается не линейная последовательность языковым образом фиксированных «событий», а глубинная динамика противопоставления, переплетения и взаимного отождествления смысловых «тем» и «признаков», выделяемых лишь в результате аналитического исследования <…> Отсюда суггестивность и воздейственность мандельштамовских стихов, их восприятие одновременно на уровне дискурсивного понимания и подсознательного «суммирования» сходных в парадигматическом плане элементов (цит. по: [Сегал 2006: 190–191]).

Отчасти похожую точку зрения формулировала С. В. Полякова. Исследовательница, разбирая культурные и исторические реалии в стихах Мандельштама, обратила внимание на то, что многие тексты не выдерживают сопоставления с реальными историческими обстоятельствами – в них чрезвычайно много неточностей, анахронизмов и нелогичных переходов. По словам Поляковой, «культурологические построения Мандельштама основываются на деконкретизации, методе, показывающем объект как бы с птичьего полета, так что глаз схватывает лишь общие его очертания, на перевесе надрассудочного над рациональным и бутафории над подлинным материалом» [Полякова 1997: 66].

Подчеркнем, что исследование Поляковой не попытка уличить поэта в незнании истории и культурных реалий. Важнейшая ее цель заключается в том, чтобы ответить на вопрос, почему, несмотря на такую концентрацию неточностей, «культурологические» стихи Мандельштама кажутся убедительными и восхищают читателей.

Ее ответ состоит в идее иррационального восприятия: