К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [100]
Высокое положение Мандельштама в актуальном читательском каноне во многом связано с его мнемоничностью. В самом деле, многие читатели знают стихи поэта наизусть и готовы в той или иной ситуации подхватить цитату. Во многом такая сильная культурная память на стихи Мандельштама и других поэтов объясняется историческими условиями XX века, когда запоминание стихов было самым надежным способом иметь доступ к тексту (см. подробнее: [Гронас 2012]).
Добавим, что мнемноничность мандельштамовских стихов, по-видимому, для некоторой части советской интеллигенции подкреплялась драматической историей жизни Мандельштама: ореол трагедии дополнительно выделял произведения поэта. Для некоторых читателей и исследователей Мандельштам служил символической фигурой самоидентификации. Об этом недвусмысленно заявил Ю. И. Левин в известном докладе 1991 года «Почему я не буду делать доклад о Мандельштаме» [Левин 1998: 153–155] (см. также важное пристрастное эссе: [Юрьев 2013] и введение к нашей книге).
Нам, однако, представляется, что мнемоничность поэзии Мандельштама может объясняться не только историей его канонизации и специфическими практиками трансмиссии поэтических текстов в XX веке, но и особенностями поэтики как таковой. Мы считаем, что описанный нами прием работы с фразеологическим планом языка помогает хотя бы отчасти осознать, почему стихи Мандельштама так хорошо запоминаются многими читателями[111].
Наше объяснение в большей степени будет теоретическим. История чтения Мандельштама еще не написана (см. обзорную статью о восприятии поэта на Западе: [Kahn 2017]), в отличие, например, от истории чтения Гумилева (см.: [Тименчик 2017; Тименчик 2018]). Поскольку каталог свидетельств о специфике рецепции стихов Мандельштама не собран, мы сначала оттолкнемся от нескольких характерных ремарок современников и исследователей, а затем, опираясь на статью Ю. Л. Фрейдина, рассмотрим собирательного исторического читателя стихов поэта (речь пойдет о рукописных и машинописных списках). После этого мы перейдем к теоретической модели, которая, как мы надеемся, позволит соединить указанные свидетельства с некоторыми закономерностями работы читательского сознания.
Уже современники Мандельштама связывали стихи поэта с иррациональным началом. В многократно цитировавшейся записи из дневника А. Блока от 21 октября 1920 года мандельштамовские стихи сопоставляются со снами: «Его стихи возникают из снов – очень своеобразных, лежащих в областях искусства только» [Блок 1989: 305].
Представляется, что характеристика Блока не только свидетельствует об устройстве стихов Мандельштама, но и сообщает нечто о специфике их восприятия: оно явным образом оказывается не вполне логичным, но, вероятно, интуитивно ясным.
Об иррациональном понимании мандельштамовских текстов говорили и исследователи. Так, в первой обзорной книге о поэте, которая сейчас представляет интерес как исторический документ, фиксирующий, в частности, рецепцию стихов поэта до распространения интертекстуального подхода, И. Бушман утверждала: «Понятие „магия языка“, или слова, в применении к поэзии Мандельштама является не измышлением идеалистов, а верным определением свойственного ей очаровывающего действия. Илья Эренбург, вспоминая стихи Мандельштама, говорит, что он их „твердит как заклинания“» [Бушман 1964: 63][112].
В статье «Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма» (1974) Ю. И. Левин, Д. М. Сегал, Р. Д. Тименчик, В. Н. Топоров и Т. В. Цивьян писали:
Во многих стихах подлинным сюжетом, более того – «лирическим» сюжетом, оказывается не линейная последовательность языковым образом фиксированных «событий», а глубинная динамика противопоставления, переплетения и взаимного отождествления смысловых «тем» и «признаков», выделяемых лишь в результате аналитического исследования <…> Отсюда суггестивность и воздейственность мандельштамовских стихов, их восприятие одновременно на уровне дискурсивного понимания и подсознательного «суммирования» сходных в парадигматическом плане элементов (цит. по: [Сегал 2006: 190–191]).
Отчасти похожую точку зрения формулировала С. В. Полякова. Исследовательница, разбирая культурные и исторические реалии в стихах Мандельштама, обратила внимание на то, что многие тексты не выдерживают сопоставления с реальными историческими обстоятельствами – в них чрезвычайно много неточностей, анахронизмов и нелогичных переходов. По словам Поляковой, «культурологические построения Мандельштама основываются на деконкретизации, методе, показывающем объект как бы с птичьего полета, так что глаз схватывает лишь общие его очертания, на перевесе надрассудочного над рациональным и бутафории над подлинным материалом» [Полякова 1997: 66].
Подчеркнем, что исследование Поляковой не попытка уличить поэта в незнании истории и культурных реалий. Важнейшая ее цель заключается в том, чтобы ответить на вопрос, почему, несмотря на такую концентрацию неточностей, «культурологические» стихи Мандельштама кажутся убедительными и восхищают читателей.
Ее ответ состоит в идее иррационального восприятия:
В статье анализируется одна из ключевых характеристик поэтики научной фантастики американской Новой волны — «приключения духа» в иллюзорном, неподлинном мире.
Эмма Смит, профессор Оксфордского университета, представляет Шекспира как провокационного и по-прежнему современного драматурга и объясняет, что делает его произведения актуальными по сей день. Каждая глава в книге посвящена отдельной пьесе и рассматривает ее в особом ключе. Самая почитаемая фигура английской классики предстает в новом, удивительно вдохновляющем свете. На русском языке публикуется впервые.
Нобелевская лекция лауреата 1998 года, португальского писателя Жозе Сарамаго.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
Настоящая книга является первой попыткой создания всеобъемлющей истории русской литературной критики и теории начиная с 1917 года вплоть до постсоветского периода. Ее авторы — коллектив ведущих отечественных и зарубежных историков русской литературы. В книге впервые рассматриваются все основные теории и направления в советской, эмигрантской и постсоветской критике в их взаимосвязях. Рассматривая динамику литературной критики и теории в трех основных сферах — политической, интеллектуальной и институциональной — авторы сосредоточивают внимание на развитии и структуре русской литературной критики, ее изменяющихся функциях и дискурсе.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.