К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [73]
Неясным остается, кого в тексте представляет гусь: он отдельное существо или говорящий субъект, идентифицирующий себя с гусем, которому угрожает гибель? В пользу второго варианта говорит идиоматическое употребление слова гусь (ср.: вот гусь-то! / каков гусь!), в таких случаях являющегося характеристикой человека, который отличился лихим или дурным поведением.
Заметим, что в этом примере механизм работы с идиоматическим языковым планом дал сбой: слишком разнородные фразеологические напластования, завязанные на одно слово, не позволяют читателю до конца разобраться с семантикой обсуждаемой строфы.
6.2. Идиома/коллокация актуальна для всего текста и выступает как его мотиватор
В стихотворении «Я слово позабыл, что я хотел сказать…» (1920) забытое слово связывается с образом птицы – ласточки. По предположению М. Гронаса [Gronas 2011: 104], это сопоставление мотивировано идиомой вылетело из головы, которой пользуются в ситуациях, когда что-либо вертится на языке, но никак не вспоминается. Полет, в переносном смысле содержащийся в идиоме, буквализуется и проявляется во всем стихотворении через образ неуловимо летающей ласточки.
Стихотворение «1 января 1924» на образном уровне мотивировано идиомой колосс на глиняных ногах [Ronen 1983: 245–246]. Повторяющееся в разных сочетаниях слово глиняный связывается с символом умирающего века-властелина, тем самым актуализируя смысл крылатого выражения: властелин велик, но на самом деле сделан из глины, слаб. При этом глиняной называется сама жизнь, хрупкая вся целиком, а не только своей частью: «О глиняная жизнь! О умиранье века!». Кроме того, в стихотворении буквализуется идиома сын (своего) времени / века[81]: «Два сонных яблока у века-властелина / И глиняный прекрасный рот, / Но к млеющей руке стареющего сына / Он, умирая, припадет». См.: [Ronen 1983: 226, 248].
«Чем захлебнуться в родовом железе!» («Мне кажется, мы говорить должны…», 1935). Последние две строфы этого стихотворения основаны на двух выражениях-концептах: кровь рода (метафорическое осмысление своей крови как носителя свойств всех предков) и железо в крови (как медицинский факт, открывающий возможности для буквализации и языковой игры). Родовое железо, таким образом, состоит из этих двух устойчивых выражений, собранных здесь в дословном образе настоящей крови, в которой можно захлебнуться (подключается идиома захлебнуться в крови с семантикой массового убийства).
В стихотворении «Когда щегол в воздушной сдобе…» (1936), по замечанию Ф. Б. Успенского, растворено выражение ученая птица [Успенский Ф. 2014: 65]. Его рефлексы проявляются в словосочетаниях ученый плащик и лесная Саламанка. Интересно, что в черновом варианте связь с ученой птицей была более явной: «Он покраснел и в умной злобе / Ученой степенью повит» [Мандельштам I: 496].
Вторая строфа стихотворения 1937 года «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…» («Чародей мешал тайком с молоком / Розы черные, лиловые…»), возможно, реализует коллокацию волшебная красота: метафорический эпитет волшебный воплощается в буквализованном образе волшебника → чародея. Одновременно вся строфа предстает описанием возлюбленной героя, которая, несомненно, в его глазах чрезвычайно красива.
6.3. Межтекстовые идиоматические связи
Пока обнаружено три примера межтекстовых идиоматических связей.
На первый случай в свое время указал Тарановский, обсуждая два парных стихотворения о сеновале (1922). Начала обоих стихотворений: «Я не знаю, с каких пор / Эта песенка началась» и «Я по лесенке приставной / Лез на всклоченный сеновал» – перекликаются словами песенка и лесенка. По предположению Тарановского, обе лексемы мотивированы поговоркой песенка к Богу лесенка [Тарановский 2000: 68]. Более того, возможно, поговорка в целом растворена в названных стихах.
Второй случай объединяет стихотворение декабря 1930 года «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…» и январский текст 1931 года «Мы с тобой на кухне посидим…». В строке «И всю ночь напролет жду гостей дорогих», как заметил Ю. И. Левин, словосочетание гости дорогие воспринимается в ироническом ключе [Левин 1998: 21]. Представляется, однако, что это словосочетание созвучно строке из другого стихотворения – «Острый нож да хлеба каравай». Фольклорное да хлеба каравай вместе с гостями дорогими из предыдущего стихотворения заставляют вспомнить и ситуацию, и выражение встречать дорогих гостей хлебом да солью (см.: [Uspenskij Р. 2015: 215–216]). Благодаря такой фразеологической соотнесенности двух стихотворений поначалу вроде бы идиллический
