К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [68]
СЛОЖНЫЕ СЛУЧАИ
К этому не очень обширному классу относятся сложные случаи, когда в высказывание включено более двух идиом / коллокаций.
Схематическая запись: идиома / коллокация АБ, ВГ, ДЕ… проявляется в тексте в сложном виде (как АВД, или АБГД, или ДБГА и т. п.).
Эталонный пример: «И, как птенца, стряхнуть с руки / Уже прозрачные виденья!» («Грифельная ода», 1923). Этот пример подробно разобрал О. Ронен: коллокация стряхнуть с руки что-либо осложнена выражением стряхнуть виденья, которое, по мысли исследователя, восходит к идиоматическому выражению стряхнуть сон. К тому же семантическая связь видения и птенца – это развитие поэтического клише крылатый сон. Наконец, прозрачные виденья можно понимать как призрачные виденья (призрачные и прозрачные предстают синонимами) [Ronen 1983: 147–148].
6.1. Контаминация более двух идиом/коллокаций в высказывании
В творчестве Мандельштама выделяется группа примеров, в которых – в рамках фразы – соединено сразу несколько идиом / коллокаций. Этих примеров не так много (по сравнению, например, с синонимическими заменами), однако все они представляют интерес. Некоторые из них чрезвычайно простые, другие, наоборот, изощренные и не всегда однозначно доказуемы. Начнем с двух простых случаев.
«И дышит таинственность брака / В простом сочетании слов» («Как облаком сердце одето…», 1910). Во второй строке этого примера обыгрываются коллокации сочетание слов и сочетаться браком, а в первой – идиома таинство брака.
«Воздух твой граненый. В спальне тают горы / Голубого, дряхлого стекла» («Веницейской жизни мрачной и бесплодной…», 1920). Приведенные строки описывают венецианский воздух, и это описание строится на сочетании ряда фразем. Коллокация горы чего-либо (‘что-то в большом количестве’) и ее глагольная реализация горы чего-либо таяли структурируют высказывание. Одновременно между двумя фразами разносится фразема граненое стекло. Добавим к этому, что горы и стекло могут быть семантически дополнительно связаны: так, у Даля на слово кристалл приводится определение – «горное стекло, или белое, граненое стекло».
«Золотая забота, как времени бремя избыть» («Сестры – тяжесть и нежность – одинаковы ваши приметы…», 1920). С. Золян и М. Лотман обратили внимание на то, что словосочетание избыть бремя корреспондирует с идеей ‘беременности’ и приблизительно тождественно обороту разрешиться от бремени [Золян, Лотман 2012: 67]. Вместе с тем в основе этой строки лежит также семантически и фонетически трансформированная идиома убить время. Добавим, что лексическим мотиватором высказывания служит также выражение золотое время, разбитое на составные части.
«О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд / И выпуклую радость узнаванья» («Я слово позабыл, что я хотел сказать…», 1920). По наблюдению Поляковой, с образом зрячих пальцев соотносится зрячая рука из «Римских элегий» Гете («…fühle mit sehender Hand»)[76] [Полякова 1997: 154]. Однако у словосочетания зрячие пальцы могут быть не только литературные, но и языковые источники. В целом его смысл интуитивно понятен и объясняется через выражение (узнать) на ощупь (ср.: «поэт спускается в загробный мир в поисках слова, но забывает его, не может узнать на ощупь (звук перстами, зрячими пальцами)» [Гаспаров М. 2001: 636]). Тем не менее образ зрячих пальцев, возможно, мотивирован и самим языком: в идиомах мозолить глаза и смотреть сквозь пальцы глаза сближаются с другими частями тела – в первом случае метафорически (глаз наделяется свойствами тех частей тела, на которых может появиться мозоль), а во втором – визуально (фразеологический смысл выражается через описание позы). Разумеется, идиоматический смысл фразеологизма в данном случае не сохраняется – речь идет только о лексической мотивировке. При этом, если наше предположение верно, в словосочетании зрячие пальцы трансформируется семантическая доминанта (у Мандельштама – пальцы, в обсуждаемых идиомах – зрение).
«Земли девической упругие холмы / Лежат спеленатые туго» («Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…», 1920). Уподобление холмов грудям характерно для поэтической традиции. В нашем примере такое описание реализуется через коллокации: девическая грудь, упругая грудь, туго спеленать (грудь) [Тоддес 1993: 46–47], а также за счет выражения девственная земля, в котором происходит синонимическая замена прилагательного (девственная → девическая).
«И без тебя мне снова / Дремучий воздух пуст» («Я наравне с другими…», 1920). В этой цитате контаминируются выражения дремучий лес и густой воздух (связанные семой ‘густоты’), причем прилагательное в краткой форме модифицируется и также проявляется в строке (густой → густ → пуст). Вероятно, смысл строк и на языковом уровне может сводиться к фразе мне пусто без тебя.
«И травы сухорукий звон» («Я по лесенке приставной…», 1922). Эпитет сухорукий мотивирован ассоциирующимися с травой словесными образами: сухая трава и трава щекочет (они отыгрываются в строках «Сеновала древний хаос / Защекочет, запорошит»). Поскольку трава может щекотать, она метафорически обладает рукой – так возникает образ
В новой книге известного слависта, профессора Евгения Костина из Вильнюса исследуются малоизученные стороны эстетики А. С. Пушкина, становление его исторических, философских взглядов, особенности религиозного сознания, своеобразие художественного хронотопа, смысл полемики с П. Я. Чаадаевым об историческом пути России, его место в развитии русской культуры и продолжающееся влияние на жизнь современного российского общества.
В статье анализируется одна из ключевых характеристик поэтики научной фантастики американской Новой волны — «приключения духа» в иллюзорном, неподлинном мире.
Нобелевская лекция лауреата 1998 года, португальского писателя Жозе Сарамаго.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
Настоящая книга является первой попыткой создания всеобъемлющей истории русской литературной критики и теории начиная с 1917 года вплоть до постсоветского периода. Ее авторы — коллектив ведущих отечественных и зарубежных историков русской литературы. В книге впервые рассматриваются все основные теории и направления в советской, эмигрантской и постсоветской критике в их взаимосвязях. Рассматривая динамику литературной критики и теории в трех основных сферах — политической, интеллектуальной и институциональной — авторы сосредоточивают внимание на развитии и структуре русской литературной критики, ее изменяющихся функциях и дискурсе.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.