К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [61]
«И, словно сыплют соль мощеною дорогой, / Белеет совесть предо мной». В словосочетании белеет совесть соединяются фрагмент коллокации белая соль (соль названа в предыдущей строке) или белый снег (см. ранее в стихах «снег пахнет яблоком») и идиома чистая совесть (с окказиональной синонимией чистый – белый)[68].
«И известковый слой в крови больного сына / Растает, и блаженный брызнет смех…». В выражении брызнет смех совмещаются коллокации прыснуть от/со смеха и брызнет кровь (сама кровь появляется в предыдущей строке и мотивирует употребление глагола брызнет).
«По старине я принимаю братство / Мороза крепкого и щучьего суда». Как заметил О. Ронен [1983: 295], здесь контаминируются два фольклорных выражения – Шемякин суд и по щучьему велению. Этот лексический материал мы считаем основным, а подключение литературных подтекстов кажется не вполне нужным.
«Я нынче славным бесом обуян» («Довольно кукситься. Бумаги в стол засунем…», 1931). В этой строке трансформируются фраземы быть одержимым бесом и быть обуянным каким-либо чувством[69].
«Свист разрываемой марли да рокот гитары карболовой!» («– Нет, не мигрень, – но подай карандашик ментоловый…», 1931). В строке синтезируются фрагменты коллокаций карболовая кислота и карбоновая гитара (по наблюдению С. В. Поляковой, гитара как бы пропитана запахом карболки [Полякова 1997: 126–127]).
«Обещаю построить такие дремучие срубы» («Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…», 1931). Дремучие срубы возникают под влиянием, с одной стороны, коллокации дремучий лес (лес и срубы содержат общую сему ‘стволы деревьев’), а с другой, как уже обсуждалось в научной литературе, – горючих срубов (у старообрядцев) [Ronen 1983: 51; Сурат 2012: 425–426].
«…Ты, могила, / Не смей учить горбатого – молчи!» («Я больше не ребенок!» («Отрывки из уничтоженных стихов, 4»), 1931). В этом обращении объединяются две идиомы: горбатого могила исправит и не учи ученого (с заменой ученого на горбатого из‐за воздействия первой поговорки).
«За его малиновую ласку» («Канцона», 1931). Малиновую ласку, по предложению П. Наполитано, можно считать контаминацией идиом малиновый звон[70] и ласкательный тон (см.: [Napolitano 2017: 147], ср.: [Видгоф 2015: 39–41]).
«Гром живет своим накатом» («Сядь, Державин, развалися…», («Стихи о русской поэзии, 1»), 1932). По наблюдению Б. М. Гаспарова, накат возникает из коллокаций накат волны, накат орудия [Гаспаров Б. 1994: 134]. Однако одновременно имеется в виду коллокация раскат грома. Таким образом, здесь сращиваются разные коллокации.
«Хвой павлинья кутерьма» («Полюбил я лес прекрасный…» («Стихи о русской поэзии, 3»), 1932). Хвойные лапы соединяются с павлиньими перьями [Полякова 1997: 127].
«И дружба есть в упор, без фарисейства» («К немецкой речи», 1932). В этом интересном примере переосмысляется идиома близкая дружба, которая понимается буквально и с синонимическим усилением (близкая → в упор). В то же время в упор предстает фрагментом другого выражения – стрелять в упор. В рамках этого стихотворения оно парадоксальным образом также связывается с дружбой, см. далее: «Я дружбой был, как выстрелом, разбужен».
«Достоин такого рожна» («Квартира тиха, как бумага…», 1933). Строка, как заметила П. Наполитано [2017: 249], подсвечивается идиомой лезть на рожон. Думается, что первая часть строки, в свою очередь, мотивирована такими коллокациями, как достоин такой участи, достоин такой судьбы и т. п.
«И клена зубчатая лапа» («Восьмистишия, 7», 1933–1934). Образ зубчатой лапы клена на языковом уровне возникает под влиянием фрагментов коллокаций зубчатый лист и лапа ели.
Интересный случай контаминации мы находим в черновиках стихотворения «10 января 1934»: «Железный пух в морозной крутят тяге» [Мандельштам I: 487]. Здесь словосочетание железный пух формируется из элементов выражения легкий как пух и коллокации железные коньки (мотив катания на коньках задан в предыдущей строке – «У конькобежца в пламень голубой»).
«Наш обычай сестринский таков» («Мастерица виноватых взоров…», 1934). Сестринский обычай, по всей видимости, представляет собой контаминацию выражения наша сестра («которое употреблялось <…> в значении мы, женщины, такова наша женская природа, доля» [Видгоф 2015: 183]) и братского обычая (или обычая побратимства). Если это предположение верно, прилагательное братский каламбурно заменяется на сестринский.
«Римских ночей полновесные слитки» (1935). Слитки ночей возникают вследствие контаминации коллокации слитки золота и распространенного поэтического фразеологизма золотые ночи.
«От семиюродных уродов» («Мир должно в черном теле брать…», 1935). В строке, скорее всего, поговорка в семье не без урода соединяется с фраземой х-юродный брат (ср. в предыдущей строке: «Ему жестокий нужен брат»).
«С черствых лестниц, с площадей» («Слышу, слышу ранний лед…», 1937). Строка обыгрывает понятие черная лестница / черный ход [Дутли 1993: 81; Сошкин 2015: 415]. Очевидно, что на фрагмент этого выражения накладывается также черствый хлеб
