К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [60]
и как нельзя лучше[66].
Далее примеры мы будем рассматривать в хронологическом порядке.
«По седым пучинам мировым» («Ни о чем не нужно говорить…», 1909). В строке соединяются элементы семантически близких коллокаций морская пучина и мировой океан. См. тот же случай в другом стихотворении: «Ночь; из пучины мировой» («Раковина», 1911).
«Подчас природа – серое пятно» («Казино», 1912). Образ, надо полагать, мотивирован совмещением выражения белое пятно и коллокациями, в которых прилагательное серый значит ‘заурядный’ (серая жизнь) или ‘пасмурный’ – серый день (эти два значения в тексте соединяются).
«Твой жребий страшен и твой дом непрочен» («Паденье – неизменный спутник страха…», 1912) – по-видимому, здесь накладываются друг на друга выражения страшная судьба и тяжелый жребий (выпал).
«Уж занавес наглухо упасть готов» («Летают Валькирии, поют смычки…», 1914) – в строке соединяются коллокации занавес упал (опустить занавес) и закрыть наглухо.
«На дольний мир бросает пепел бурый / Над Форумом огромная луна» («Поговорим о Риме – дивный град!..», 1914). Ночная (несколько зловещая?) картина ночного города создается благодаря фрагментам коллокации стряхивать пепел и буквализованной идиомы бросать свет.
«Все церкви нежные поют на голос свой» («В разноголосице девического хора…», 1916) – сочетание коллокаций петь на разные голоса и петь на свой лад.
«На триумфальных поворотах» («Декабрист», 1917). Здесь, вероятно, совмещаются фрагмент идиомы поворот истории и триумфальная арка (ср. строку «Квадриги черные вставали на дыбы» – конные скульптуры венчали триумфальные арки).
«Тончайшим гневом пламенея» («Когда октябрьский нам готовил временщик…», 1917) – идиома пылать гневом соединяется с коллокацией тонкое пламя.
«Словно темную воду, я пью помутившийся воздух» («Сестры – тяжесть и нежность – одинаковы ваши приметы…», 1920). Метафора помутившегося воздуха подсказана коллокациями мутная вода, мутная жидкость (вода появляется в сравнительном обороте предложения), одновременно на это накладывается фрагмент выражения помутившийся ум (семантика которого в тексте, по-видимому, сохраняется).
«То мертвой ласточкой бросается к ногам» («Я слово позабыл, что я хотел сказать…», 1920) – идиома бросаться в ноги (‘просить, умоляя’) контаминируется с синонимичным выражением пасть к ногам. Высказывание в трансформированном виде лишается переносного смысла и обретает физическую буквализацию: слово, подобно мертвой ласточке, падает под ноги говорящего субъекта.
«Лепешку медную с туманной переправы» («Когда Психея-жизнь спускается к теням…», 1920). По наблюдению Б. А. Успенского, лепешка медная заменяет лепешку мятную (в качестве обола для Харона) [Успенский Б. 2000: 304]. Представляется, что в этом примере объединяются коллокации медная монета и мятная / медовая лепешка (если не настаивать на соблюдении принципа изоритмичности, медовая ближе к медной).
«Бездетными сойдете вы / В свои повапленные гробы» («Где ночь бросает якоря…», 1920). В строках преобразуются две идиомы, за счет чего их смысл, кажется, только усиливается: сойти в могилу и повапленные гробы [Осадчая 2012: 208].
«Чище смерть, соленее беда» («Умывался ночью на дворе…», 1921). Словосочетание соленее беда может быть мотивировано фрагментами совмещенных и близких по смыслу идиом горькая беда и придется солоно.
«Холодок щекочет темя» (1922). В этой строке друг на друга накладываются выражение щекотать нервы и идиома холодок / холод бежит по телу / по спине. Поскольку обсуждаемая строка реализует языковую метафору страха как холода [Баранов, Добровольский 2008: 136] (см. тему смерти в финале стихотворения), то можно предположить, что процитированная идиома контаминируется с другой фразой – мурашки бегут по коже (мурашки в таком случае ассоциируются со щекоткой и мотивируют глагол щекочет).
«Лоном широкая палуба, гурт овец» («С розовой пеной усталости у мягких губ…», 1922). Гурт овец возникает из синтеза выражений гурт быков и отара овец.
«Ветер нам утешенье принес» (1922). Коллокации принести извинения, благодарность и т. п. (то есть осуществить словесный перформативный акт) осложняются выражением ветер доносит что-либо (звуки, крики и т. п.).
«И свое находит место / Черствый пасынок веков» («Как растет хлебов опара…», 1922). Образ черствого пасынка веков формируется под влиянием переосмысленной идиомы сын века (сын → пасынок) и фраземы черствый хлеб. Тот факт, что речь идет именно о хлебе (а не о человеке), подтверждается следующими строками: «Усыхающий довесок / Прежде вынутых хлебов».
«Плод нарывал. Зрел виноград» («Грифельная ода», 1923). Б. А. Успенский полагал, что в словосочетании плод нарывал глагол нарывал заменяет глагол созревал, подсказанный в следующей фразе [Успенский Б. 1996: 320]. Мы бы трактовали этот случай как контаминацию коллокаций плод зреет и рана нарывает (семантика нарыва усиливает экспрессию образа зреющего плода).
Приведем несколько примеров из стихотворения «1 января 1924», одним из основных приемов которого является создание смысловой двойственности за счет соотнесения слов
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.