К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [48]
назван кусающимся, потому что такая его характеристика возникает по смежности из буквально понятой идиомы дым ест глаза (раз дым способен есть, он способен и кусаться).
«Тараканьи смеются усища»[51] («Мы живем, под собою не чуя страны…», 1933). Как заметил Е. А. Тоддес, «связь усища—смеются близка к фразеологической (ср. улыбнулся в усы, пряча улыбку в усы)» [Тоддес 1994: 216]. Этот случай мы интерпретируем как синонимическое развитие устойчивых выражений: сема ‘улыбки’ модифицируется в ‘смех’, а агентами ‘смеха’ метонимически становятся сами усы (усища), а не подразумеваемые губы в приведенных языковых выражениях.
«Дол, полный клятв и шепотов каленых» («Речка, распухшая от слез соленых…», «<Из Петрарки>», 1933–1934). Каленый шепот усиливает коллокацию жаркий шепот.
«Хоть ключ один – вода разноречива» («Когда уснет земля и жар отпышет…», «<Из Петрарки>», 1933). Разноречивость воды связана с выражениями, в которых течение воды сопоставляется с (невнятной) речью, см.: лепет ручья, ручей лепечет и т. п. Забегая вперед, приведем пример из стихотворения 1936 года, базирующийся на похожем лексическом переосмыслении приведенных выражений: «Речек, бающих без сна» («Как подарок запоздалый…»).
«Где плавкий ястребок на самом дне очей?» («10 января 1934»). Дно очей возникает под влиянием термина глазное дно.
«Молчит, как устрица» («Откуда привезли? Кого? Который умер?..», 1934). В этом высказывании модифицируется идиома молчать как рыба.
Заслуживают внимания несколько случаев из стихотворения «Мастерица виноватых взоров…» (1934). «Ходят рыбы, рдея плавниками». Словосочетание ходят рыбы основывается на коллокациях, в которых существительное рыба соотносится с глаголом, означающим пешее перемещение в пространстве, см.: рыба ходит косяком, рыба идет и т. п.
В том же стихотворении: «Не звучит утопленница-речь». Эта строка, по-видимому, отталкивается от идиомы (молчать) как воды в рот набрать, которая понимается как буквально, так и усиленно (вода во рту переосмысляется как утопление). Этот семантический план развивается в стихотворении дальше, ср.: «Твои речи темные глотая».
«На Красной площади всего круглей земля» («Да, я лежу в земле, губами шевеля…», 1935). К. Ф. Тарановский обратил внимание на то, что строка представляет собой парафраз выражения пуп земли [Тарановский 2000: 194]. Обсуждая другую строку стихотворения – «И скат ее твердеет добровольный», исследователь возвел ее лексический ряд к коллокации твердая почва [Тарановский 2000: 194]. Представляется, что в обоих случаях мы имеем дело с синонимическим развитием.
«С занавеской в окне, с головою в огне» («Как на Каме-реке глазу темно, когда…, 1», 1935). Метафора головы в огне возникает под влиянием фраземы голова горит.
В том же стихотворении: «В паутину рядясь, борода к бороде, / Жгучий ельник бежит…». Словосочетание борода к бороде становится синонимическим развитием таких идиом, как плечом к плечу и нос к носу. В обеих идиомах присутствует сема ‘в непосредственной близости’ (правда, нос к носу обычно сталкиваются, а плечом к плечу – стоят – идиомы различаются как однократное и длительное действие). Общая для приведенных идиом сема проявляется и в борода к бороде, однако здесь имеется в виду длительное действие, поэтому предположение о том, что синонимически переосмысляется идиома плечом к плечу, кажется более предпочтительным.
В том же цикле: «Я смотрел, отдаляясь, на хвойный восток» («Я смотрел, отдаляясь, на хвойный восток…, 3»). Хвойный восток, очевидно, возникает на основе коллокации хвойный лес.
«Глаз превращался в хвойное мясо» («День стоял о пяти головах…», 1935). Описываемое физиологическое ощущение, надо полагать, базируется на основе таких выражений, как глаз колет, в глазу колется, что-то режет глаз и т. п. Сема ‘остроты’ остается, но выражается прилагательным хвойный.
«Кидаясь на луну в невольничьей тоске» («Бежит волна – волной волне хребет ломая…», 1935). По наблюдению Ю. И. Левина, кидаясь на луну соотносится с выражением выть / лаять на луну [Левин 1998: 46], представая синонимической заменой фразы.
«В землю я заемный прах верну» («Не мучнистой бабочкою белой…», 1935–1936). Строка отталкивается от идиомы предать прах земле.
«Играй же на разрыв аорты» («За Паганини длиннопалым…», 1935). На разрыв аорты, видимо, переосмысляет выражение разрыв сердца (несмотря на лексическую замену, идиоматический экспрессивный смысл в строке, кажется, сохраняется).
«Оберегая сна приливы и отливы» («Внутри горы бездействует кумир…», 1936). Приливы и отливы, которые можно воспринимать как фиксированную языковую пару, в данном случае, по-видимому, синонимически развивают слово наплыв из выражения сон наплывает (раз сон может наплывать, то есть раз он уподоблен водной стихии, у него могут быть приливы и отливы).
«С говорящими камнями / Он на счастье ждет гостей» («Оттого все неудачи…», 1936). Как и в случае со строкой «Орущих камней государство» («Армения, 6»), здесь на говорящие камни повлияла идиома камни возопиют.
«Ученый плащик перчит злоба» («Когда щегол в воздушной сдобе…», 1936).
До сих пор творчество С. А. Есенина анализировалось по стандартной схеме: творческая лаборатория писателя, особенности авторской поэтики, поиск прототипов персонажей, первоисточники сюжетов, оригинальная текстология. В данной монографии впервые представлен совершенно новый подход: исследуется сама фигура поэта в ее жизненных и творческих проявлениях. Образ поэта рассматривается как сюжетообразующий фактор, как основоположник и «законодатель» системы персонажей. Выясняется, что Есенин оказался «культовой фигурой» и стал подвержен процессу фольклоризации, а многие его произведения послужили исходным материалом для фольклорных переделок и стилизаций.Впервые предлагается точка зрения: Есенин и его сочинения в свете антропологической теории применительно к литературоведению.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В работе финской исследовательницы Кирсти Эконен рассматривается творчество пяти авторов-женщин символистского периода русской литературы: Зинаиды Гиппиус, Людмилы Вилькиной, Поликсены Соловьевой, Нины Петровской, Лидии Зиновьевой-Аннибал. В центре внимания — осмысление ими роли и места женщины-автора в символистской эстетике, различные пути преодоления господствующего маскулинного эстетического дискурса и способы конструирования собственного авторства.
Проблемными центрами книги, объединяющей работы разных лет, являются вопросы о том, что представляет собой произведение художественной литературы, каковы его природа и значение, какие смыслы открываются в его существовании и какими могут быть адекватные его сути пути научного анализа, интерпретации, понимания. Основой ответов на эти вопросы является разрабатываемая автором теория литературного произведения как художественной целостности.В первой части книги рассматривается становление понятия о произведении как художественной целостности при переходе от традиционалистской к индивидуально-авторской эпохе развития литературы.
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.