К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [104]
Конечно, поэтический текст отличается от разговорной речи, и законы, характерные для понимания бытового языка, действуют не в полную силу в поэзии и т. п. Очевидно также, что читатель способен получать эстетическое удовольствие от нарушения указанных принципов. Все это не вызывает сомнений. Но справедливо также и то, что восприятие поэтического языка не может полностью отказаться от тех языковых механизмов, о которых мы писали выше. Поэтому мы исходим из того, что принцип обеспечения общих семантических компонентов лексического ряда работает для читателя.
Держа в голове очерченные контуры теоретической модели, рассмотрим ее на конкретном примере. В свое время Л. С. Выготский, полемизируя с А. А. Потебней и его последователями, настаивающими на визуальном характере поэзии и ее образной природе, обратился к стихам Мандельштама:
Можно с совершенной ясностью показать, что почти все художественные описания строятся с таким расчетом, что делают совершенно невозможным перевод каждого выражения и слова в наглядное представление. Как можно себе представить следующее двустишие Мандельштама:
Для наглядного представления это есть явная бессмыслица: «черный лед горит» – это непредставимо для нашей прозаической мысли [Выготский 2001: 202–203].
Действительно, приведенные Выготским строки достаточно сложно визуализировать. Однако читателю они кажутся если и странными, то интуитивно понятными. Дело в том, что конструкции и лексика этих строк актуализируют целый ряд понятных выражений и ситуаций. Так, в узусе губы могут гореть (в частности, на морозе, ср. лед); на губах оказывается синонимически близким выражением фразеологизма на устах – ‘о готовности сказать что-либо’; на устах (губах) поэтому может быть слово, а если может быть слово, то может быть и воспоминание; при этом гореть близко к слову горячий, а горячими в переносном смысле (‘пылкий, страстный’) могут быть и слова; холодный лед может вызывать ощущение, будто он обжигает (горит); черный лед соотносится по контрасту со льдом белого цвета; одновременно мы можем представить, что в ночном мраке лед кажется черным; но главное, в контексте загробного мира (стигийский), который традиционно ассоциируется с мраком, появление цветовой характеристики черный не становится неожиданным.
Хотя мы не ставим своей целью со всей точностью и аккуратностью описать механизм восприятия именно этих строк Мандельштама, нам думается, что все указанные конструкции и семантические ассоциации возникают в сознании читателя. Сознание незаметно для разума проверяет сочетаемость семантических полей слов и обнаруживает, что несмотря на то, что явленный в тексте словесный ряд может быть немного странным, в целом все эти слова могут сочетаться в определенных контекстах, а в языке есть почти аналогичные конструкции, в которых близкие слова (слова из тех же семантических полей) выглядят нормативными. Так, одномоментно подбирая общие семантические компоненты и находя аналоги слов в ближайших семантических полях и их пересечениях (значительную роль тут играет и семантический контекст всего произведения), сознание каким-то образом готово воспринять приведенные строки Мандельштама. Подчеркнем, что мы сейчас не говорим о логическом понимании – речь идет именно о попытке реконструировать незаметную для нас работу сознания.
Итак, мы видим, что в процитированных Выготским двух строках Мандельштама лексический ряд встраивается в достаточно большое количество семантических и языковых контекстов, что, по всей вероятности, сознанием читателя воспринимается как то, что каким-то образом в целом понятно.
Прежде чем вернуться к идиоматике, отметим, что Выготский, по сути, в рассматриваемом фрагменте (как и в других разделах «Психологии искусства») сформулировал важнейший принцип семантической поэзии: она переживается именно в языковом плане, тогда как визуальная составляющая является факультативной (зрительные образы могут как возникать, так и не возникать при чтении модернистских текстов)[116]. Представляется, что Выготский очень точно зафиксировал тот сдвиг, который произошел с поэзией XX века: именно начиная с модернизма поэзия в общем и целом перестала считать визуальную достоверность текстов единственным и важнейшим критерием эстетической ценности произведения[117].
Существуют экспериментальные наблюдения, доказавшие, что попытки воспринимать тексты модернистов исключительно в визуальном плане кончаются неудачей. Эти данные находятся в книге А. Р. Лурии «Маленькая книжка о большой памяти. Ум мнемониста» (1968). В ней исследователь описывает человека с феноменальной памятью, которая во многом была основана на развитом зрительном воображении. Лурия заинтересовался тем, как выдающийся мнемонист воспринимает поэзию, и предложил ему отрефлексировать ряд строк из стихотворений Б. Пастернака и Н. Тихонова. У мнемониста каждое слово рождало яркий визуальный образ, и именно поэтому он не мог понять смысла поэтического высказывания: образы громоздились, уводя от основного содержания текста! Стихи Пушкина при этом мнемонистом были восприняты более или менее успешно [Лурия 2017: 124–131].
В статье анализируется одна из ключевых характеристик поэтики научной фантастики американской Новой волны — «приключения духа» в иллюзорном, неподлинном мире.
Эмма Смит, профессор Оксфордского университета, представляет Шекспира как провокационного и по-прежнему современного драматурга и объясняет, что делает его произведения актуальными по сей день. Каждая глава в книге посвящена отдельной пьесе и рассматривает ее в особом ключе. Самая почитаемая фигура английской классики предстает в новом, удивительно вдохновляющем свете. На русском языке публикуется впервые.
Нобелевская лекция лауреата 1998 года, португальского писателя Жозе Сарамаго.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.
Настоящая книга является первой попыткой создания всеобъемлющей истории русской литературной критики и теории начиная с 1917 года вплоть до постсоветского периода. Ее авторы — коллектив ведущих отечественных и зарубежных историков русской литературы. В книге впервые рассматриваются все основные теории и направления в советской, эмигрантской и постсоветской критике в их взаимосвязях. Рассматривая динамику литературной критики и теории в трех основных сферах — политической, интеллектуальной и институциональной — авторы сосредоточивают внимание на развитии и структуре русской литературной критики, ее изменяющихся функциях и дискурсе.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.