К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама - [105]
Наблюдение за образным восприятием стихов привело Лурию к следующим соображениям: «Особенные трудности он испытывает в поэзии… Вряд ли что-нибудь было труднее для Ш, чем читать стихи и видеть за ними смысл… Многие считают, что поэзия требует своего наглядного мышления. Вряд ли с этим можно согласиться, если вдуматься в это глубже. Поэзия рождает не представления, а смыслы; за образами в ней кроется внутреннее значение, подтекст; нужно абстрагироваться от наглядного образа, чтобы понять ее переносное значение, иначе она не была бы поэзией» [Лурия 2017: 124].
Итак, отступление от принципа визуальности характеризует поэзию модернизма в целом и стихи Мандельштама в частности. Соответственно, и восприятие его стихов основано во многом именно на семантическом переживании языка, которое в некоторых случаях может подкрепляться яркими зрительными образами, однако они не являются обязательными для восприятия. Сказанное подчеркивает важность описанных выше принципов понимания текста и выводит их на первый план.
Оговоримся: мы не утверждаем, что стихи Мандельштама полностью отказываются от визуальной составляющей. По-видимому, полный отказ от нее попросту невозможен. Интересно, что, по наблюдениям ученых, в подавляющем большинстве ситуаций даже ослепшие люди продолжают мыслить, прибегая к визуальным образам, и воспринимают визуальную составляющую одним из ключевых «органов» мышления (см. подробнее с указанием литературы: [Сакс 2014: 234–277]). Вместе с тем даже если придерживаться радикальной позиции, что все в поэзии Мандельштама поддается визуализации, сама визуализация, с нашей точки зрения, будет очень неравномерной и неравнозначной: некоторые строки будут обладать отчетливыми и яркими зрительными коррелятами, тогда как другие будут иметь смутное, неотчетливое, «туманное» зрительное воплощение, и в этих случаях именно семантическое переживание обеспечивает их понимание.
На самом деле отступление о соотношении визуального и семантического в поэзии модернизма связано и с идиоматикой. Существует гипотеза, согласно которой в восприятии идиоматики зрительный компонент играет ключевую роль.
Исследователи, заинтересованные вопросом, как именно идиоматика воспринимается сознанием, провели серию экспериментов. В одном из них [Cacciari, Glucksberg 1995] идиомы сначала путем опроса разделялись на знакомые и редкие, а их семантика – на выводимую из значений составляющих слов (простые идиомы) и не выводимую (сложные). Затем каждого человека из центральной группы испытуемых просили прочесть по очереди 20 разных идиом, повторяя одну и ту же процедуру для каждой: пересказать ее смысл, а потом мысленно визуализировать ее и как можно точнее устно описать возникшую картинку. Полученные результаты были рассортированы по двум группам. В первую вошли образы, основанные на буквальном смысле идиомы, а во вторую – на фразеологическом. Почти 80% мысленных картинок попали в первую группу, и эта пропорция в целом не зависела от количества сложных / простых идиом, включенных в выборки [Cacciari, Glucksberg 1995: 49–50].
В более раннем эксперименте, который упоминают Каччари и Глюксберг, было доказано, что мысленные образы по своей природе не могут множиться и мерцать значениями, как двойственные изображения (гештальт-картинки). С этим авторы связывают результаты своего исследования: умственные изображения конкретны, а идиоматические значения часто представляют собой абстракцию, которую невозможно вообразить, поэтому в умах испытуемых за основу картинки берется конкретная часть идиомы, выраженная в ее лексическом составе [Cacciari, Glucksberg 1995: 51–53].
Хотя эти работы очень интересны и ценны, кажется, что полученные выводы во многом являются искусственными. Как справедливо заметили А. Н. Баранов и Д. О. Добровольский, «прямой опрос в проведенных экспериментах предполагал обращение внимания испытуемого на значения слов, из которых состоит идиома. При обычном употреблении идиом носитель языка не обращается сознательно к значениям слов-компонентов. Иными словами, в экспериментах создавалась искусственная ситуация, не имеющая отношения к реальному употреблению языковых форм» [Баранов, Добровольский 2008: 111].
Понятно, что художественный текст тоже не вполне имеет отношение к реальному использованию языковых форм, так как он не находится в естественном потоке речи. Именно поэтому он может обыгрывать фразеологию, акцентировать ее внутренний лексический состав и актуализировать ее внутреннюю форму (как это, например, происходит в стихах Маяковского, см. выше). Однако у Мандельштама включение идиоматики в текст чаще всего не направлено на визуализацию, а рассчитано на семантическое употребление. Идиоматика служит важнейшим семантическим оператором, поэтому ее (в отличие от того, что требует визуализации, то есть конкретной картинки) можно синонимически варьировать, контаминировать и подвергать разным другим видам обработки.
Как показывают исследования и опыт, носитель языка вполне может опознать модифицированную идиому, особенно если ясна коммуникативная цель обработки. Эта когнитивная способность активизируется в тех случаях, когда новый образ создается на основе «готового», устойчивого выражения [Omazić 2008].
Ранний период петербургской жизни Некрасова — с момента его приезда в июле 1838 года — принадлежит к числу наименее документированных в его биографии. Мы знаем об этом периоде его жизни главным образом по поздним мемуарам, всегда не вполне точным и противоречивым, всегда смещающим хронологию и рисующим своего героя извне — как эпизодическое лицо в случайных встречах. Автобиографические произведения в этом отношении, вероятно, еще менее надежны: мы никогда не знаем, где в них кончается воспоминание и начинается художественный вымысел.По всем этим обстоятельствам биографические свидетельства о раннем Некрасове, идущие из его непосредственного окружения, представляют собою явление не совсем обычное и весьма любопытное для биографа.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Предисловие известного историка драмы Юрия Фридштейна к «Коллекции» — сборнику лучших пьес английского драматурга Гарольда Пинтера, лауреата Нобелевской премии 2005 года.
Анализируются сведения о месте и времени работы братьев Стругацких над своими произведениями, делается попытка выявить определяющий географический фактор в творческом тандеме.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Эта книга удивительна тем, что принадлежит к числу самых последних более или менее полных исследований литературного творчества Толкиена — большого писателя и художника. Созданный им мир - своего рода Зазеркалье, вернее, оборотная сторона Зеркала, в котором отражается наш, настоящий, мир во всех его многогранных проявлениях. Главный же, непреложный закон мира Толкиена, как и нашего, или, если угодно, сила, им движущая, — извечное противостояние Добра и Зла. И то и другое, нетрудно догадаться, воплощают в себе исконные обитатели этого мира, герои фантастические и вместе с тем совершенно реальные: с одной стороны, доблестные воители — хоббиты, эльфы, гномы, люди и белые маги, а с другой, великие злодеи — колдуны со своими приспешниками.Чудесный свой мир Толкиен создавал всю жизнь.
Франция привыкла считать себя интеллектуальным центром мира, местом, где культивируются универсальные ценности разума. Сегодня это представление переживает кризис, и в разных странах появляется все больше публикаций, где исследуются границы, истоки и перспективы французской интеллектуальной культуры, ее место в многообразной мировой культуре мысли и словесного творчества. Настоящая книга составлена из работ такого рода, освещающих статус французского языка в культуре, международную судьбу так называемой «новой французской теории», связь интеллектуальной жизни с политикой, фигуру «интеллектуала» как проводника ценностей разума в повседневном общественном быту.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.