Израильтянка - [26]

Он никогда не был артистом, не умел ни петь, ни танцевать, не обладал ни ростом, ни голосом. Он рос щуплым еврейским мальчиком с торчащими ушами, прыщавым подбородком и близорукими глазами в пластмассовых очках и страдал от нижайшей самооценки, но заглядывался на самых красивых русских девчонок. Ума, правда, было ему не занимать, и слыл он отличником — еще один недостаток в глазах школьных красоток, но зато поступил в медицинский институт, преодолел юношеские комплексы и стал врачом-психиатром. Как начинающему, ему предложили заняться гипнозом — рискованным по тем временам делом. Гипноз помогал выявить погребенные глубоко в эго переживания, оказавшие серьезное влияние на психику больного и приведшие к неврозу. Это была короткая дорога к подсознанию, не заменявшая, однако, запрещенного тогда психоанализа. Несмотря на официальный запрет, психиатры хранили базовые навыки в ожидании лучших времен.

Гипноз происходил в затемненной комнате. Больной спал на мягкой кушетке. Яков Абрамович записывал обрывки фраз и предложений, произносимых больным в ответ на вопросы, а сам задремывал от скуки. Однажды он решил поразвлечься и попросил больного постоять на одной ноге, подняв обе руки кверху. Больной замер в неудобной позе, послушный, как марионетка. Яков потребовал нагнуться — тот нагнулся, спеть — тот спел. Человек был в полной его власти, исполняя физические упражнения, на которые не был способен в ясном сознании.

В тот день он решил создать спектакль, своего рода представление, групповой гипноз на сцене. Постепенно он разработал детали и трюки, втайне пробуя их на своих больных, и, наконец, представил программу худсовету Ленинградской областной филармонии. На удивление, представление прошло гладко. Оказалось, что он не был изобретателем жанра, что подобные выступления уже существовали. Совет одобрил «в целом» и даже нашел некоторые трюки оригинальными…

Медицина была отвергнута. Началась концертная жизнь. Выступления пользовались успехом, правда, большая сцена была для него закрыта. Его никогда не приглашали в Концертный зал «Октябрьский» или «Юбилейный» и не из-за их величины — он стал настолько силен, что мог бы загипнотизировать целый стадион. Видимо, кому-то его жанр казался слишком сомнительным или слишком еврейским. Но Яков Абрамович и не стремился на телевидение. Ему хватало районных дворцов культуры и заводских клубов. Он объездил всю Ленинградскую, Вологодскую, Новгородскую, Псковскую и Калининскую области. Ему аплодировали Тихвин и Бокситогорск, Пикалево и Бабаево, Торжок и Дно. Спросите ленинградца, знает ли он эти города, и он недоуменно пожмет плечами — кому нужны эти дыры? Но для Якова северная русская глубинка стала источником наслаждения. Он встретил там неискушенных, простых, но гостеприимных и откровенных людей, открыл для себя влажный запах русского леса, врывающийся в тамбур железнодорожного вагона, свежесть вологодских лугов, воздух, который хотелось пить большими глотками, как колодезную воду из оцинкованного ведра.

Возвращаясь в Ленинград, он томился среди асфальтовых мостовых, каменных дворов и соленых обесснеженных тротуаров, зная, что совсем рядом, в глубинке Ленинградской области, утопали в снегах тихие города, окруженные белыми дорогами, искрящимися сугробами, и медленно падал на плечи влажный снег.

Там, в Ленинграде, он ехал на автобусе, метро и электричке с Финляндского вокзала до остановки Парголово в воскресный день с лыжами на плечах, в толчее стоя три часа в одну сторону за глотком свежего воздуха, потерявшего невинность от множества страждущих ртов. Но здесь, на границе Вологодской области, свежего воздуха было хоть отбавляй. Стоило только выйти из гостиницы, чтобы попасть в чащу заснеженных елей и, ударив палкой по ветвям, опрокинуть на себя морозный сугроб, по-мазохистски поеживаясь от колючей снежной пыли, тающей за воротником, и под горкой найти быструю незамерзающую речку, зачерпнуть ладошкой ледяную воду, обжигающую горло, как водка, и закусить терпкими ягодами красной рябины, отобранной у растрепанных снегирей.

Ему хотелось остаться навсегда среди белых полей, но он возвращался в Ленинград к жене и детям, выращенным в условиях аллергичной урбанизации, привыкшим к быстрой смене ощущений, немедленному удовлетворению желаний, толчее и суете; не замечающим красоту замурованной в гранит реки, буйных бронзовых коней, однообразной и все же прекрасной итальянской архитектуры; к детям, которые в белые ночи уезжали на дачу, вместо того чтобы бродить по набережным, и о невском наводнении узнавали из газет; к детям, которые уехали из Ленинграда в Израиль и увезли его с собой, вырвав безжалостно с корнем, как сорняк.

Но в отличие от растения, ему было трудно прижиться на новой почве. Как купец за аленьким цветком, он объездил всю страну в поисках своего места. Однажды он ехал в Эйлат на красном рейсовом автобусе фирмы «Эгед» с затемненными стеклами и скучным шофером. Это был декабрь, мертвый сезон, когда цены в гостиницах намного дешевле и нет удушающей жары, когда закончились осенние праздники с наплывом израильтян, но не начался еще приток жадных до зимнего эйлатского солнца немцев и шведов. Автобус летел по отмытому недавним дождем шоссе, заметно превышая скорость. Яков смотрел на унылый пейзаж Аравийской пустыни с лежащими вразвалку горами, протянувшими к равнине берцовые кости отрогов. Слева от дороги открывался вид на глубокое, желто-коричневое ущелье с острыми обрывистыми стенами, заканчивающимися внизу, неизвестно где… Яковом овладело знакомое состояние желанного одиночества, побега из суеты, как когда-то в тамбуре последнего вагона. Он заметил в себе это давно забытое чувство и дал ему созреть, стараясь понять, что же вызвало его к жизни… Автобус остановился на короткий отдых. Яков вышел на воздух, разминая ноги, ненароком вздохнул глубоко разок-другой… Воздух Аравийской пустыни ворвался в него, наполняя грудь дикой свежестью и запахом неизвестных трав. Ветер струился с красных гор, кубарем катился по земле и столбом поднимался в голубое небо. Яков не выдержал искушения и задышал полной грудью еще и еще, пока не почувствовал головокружение, зашатался и еле удержался на ногах, прислонившись спиной к колесу… Через несколько минут автобус поехал дальше, а Яков забился поглубже в кресло, храня редкое благословенное чувство, как первобытный огонь. В тот день он понял, что сможет-таки прижиться в Израиле, где дикий ветер гуляет по Аравийской пустыне, продувая ее насквозь…