Израильтянка - [10]

Анатолий впервые привел ее в свой дом уже в роли невесты. Встретили ее торжественным ужином с тонким фарфором, хрусталем, свечами и супом-пюре, поданным в огромной фарфоровой супнице. Над столом висела бронзовая люстра, а в углах стояли бронзовые статуэтки. Для Юлии это было встречей с неведомым до сих пор вкусом к солидным, дорогим вещам, отдававшим стариной и, конечно же, перешедшим по наследству. Наследство, а вернее наследственность, чувствовалось здесь во всем: в вещах, в картинах, в полумраке, но больше всего в поведении, в тихом и спокойном голосе и улыбке. Эти люди знали от кого они происходят, знали своих предков, откуда пришли и куда идут, и гордились прошлым своей семьи и своего народа.

В отличие от них Юлия плохо знала свой род. Ее бабушка с дедушкой жили в далекой тульской деревне. Были они крестьяне, наследства не получили и не передали. В их жизни, как и в жизни их предшественников в тех затерянных местах, ничего никогда не происходило. Потрясения, происходящие в центре: революции, войны, политические оттепели и похолодания — доходили до них с опозданием и в искаженном виде, как в детской игре в испорченный телефон. Только Великая Отечественная война смутила их вечный покой, но затем глушь поглотила эти места с еще большей силой. Таков удел периферии — питаться духовными объедками центра.

В лице семьи Анатолия Юлия познакомилась, наконец-то, с теми, кто пользовался благами советской действительности — москвичами, как в анекдоте про сибиряка, посетившего Москву и увидевшего того человека, о котором говорилось на плакатах: «Все во имя человека, все во благо человека».

Но наибольшее впечатление произвел на Юлию отец Анатолия Аркадий Самуилович. Анатолий и раньше рассказывал ей про его виртуозные глазные операции, спасающие людям зрение. В жизни Аркадий Самуилович оказался простым и разговорчивым человеком, сумевшим разрядить напряженную обстановку, которая всегда возникает, когда будущая невестка впервые приходит в дом жениха. Он не расспрашивал Юлию кто она и откуда, а вспоминал свою молодость и шутил над медициной, как она продвинулась за эти годы. Вспоминая экзамены и годы учебы, он рассмешил Юлию и Анатолия, рассказав шутку про двух голодных медицинских студентов, задержавшихся допоздна в анатомичке. Препарируя труп, они обнаружили в желудке почти свежую гречневую кашу. Один из студентов был так голоден, что схватил ложку для измерения крови и всю кашу съел.

— Как ты думаешь, от чего этот человек умер? — спросил его второй, не менее голодный студент.

— Не знаю, — пожал плечами первый.

— Ну, это же ясно как божий день! От каши гречневой он и умер.

Испугался первый студент, сунул два пальца в рот и, не сходя с места, выплеснул всю кашу обратно в желудок трупа.

— Спасибо, что подогрел! — воскликнул второй студент и схватил ложку…

Не успели Юлия и Анатолий отсмеяться, как отец рассказал им другой анекдот про доцента, который поучал студентов:

— Доктор не может быть брезгливым. В средние века врачи пробовали мочу на вкус, чтобы определить сахарный диабет.

Иллюстрируя сказанное, доцент сунул палец в стаканчик с мочой и потом облизал. Один из студентов заявил, что и он готов попробовать, сунул палец в стаканчик с мочой и тоже облизал. Тогда доцент строго посмотрел на него и заявил:

— Врач должен быть еще и наблюдательным. Я-то сунул в мочу один палец, а облизал другой!

Юлия помнила, конечно, эти шутки еще с ранних студенческих лет. В то время анекдоты помогали им преодолеть психологический шок от первых недель учебы в анатомичке, отвращение от вскрытия трупов, от изучения настоящих человеческих костей, лежавших перед ними на подносе. Не все выдерживали испытание. Некоторые бросали учебу, не сумев преодолеть естественное, в общем-то, отвращение. Но Юлия сумела, хотя запах анатомички и формалина, которым пропитывали трупы, долго еще преследовал ее, появляясь в самых неожиданных местах. Тело человека, разделенное на составные части, и его выделения перестали вызывать у нее отвращение, а стали рабочим местом.

«Какая же черствая у меня душа, если сумела к такому привыкнуть!» — пугалась иногда Юлия. Но нет, душа ее осталась способна воспринимать тончайшую музыку Сен-Санса и Грига, и стихи Пастернака причиняли ей мучительное наслаждение. И все же она огрубела, потеряла прежнюю чувствительность к телесной боли, к страданию, причиняемому болезнями. Тело человека стало для нее объектом работы. Ей ничего не стоило вогнать иглу глубоко в мышцы ноги, выполняя внутримышечный укол. А иногда требовалось вонзить иголку потолще между позвонков, чтобы получить церебро-спинальную жидкость для диагноза менингита. Постепенно, она научилась делать это быстро и безболезненно. Но вначале, в первый, второй, третий раз, это было, наверное, очень и очень больно. Хотя коллеги поощряли ее:

— Пробуй, делай еще раз, пока не получится!

А учиться-то нужно было на живом человеческом теле, страдающем от каждого укола. И она старалась, и пробовала, и привыкла причинять боль. Но однажды у нее на ноге появился фурункул, гнойный и очень болезненный. По закону Гиппократа: «Доктор, исцелися сам!» — Юлия решила сама себе ввести антибиотик. Она приготовила шприц, развела пенициллин, подсоединила иглу и попробовала сделать укол, но не тут-то было! Не смогла проколоть свою нежную кожу! Боль от иглы казалась непереносимой! Она рассердилась на собственную трусость и попыталась еще раз-другой, но безуспешно. Так и не получилось самой себя уколоть! А через несколько дней фурункул исчез сам по себе.